Чуялось, что царь задумал большую говорю, да вот только время для этого он выбрал уж больно неудачное: смерть Репнина, опала и заточение Данилы Адашева, Сатиных, казнь Фуникова и Шишкина еще сильней усугубляли и без того мрачные отношения между ним и боярами. Иван, должно быть, и сам думал об этом, но, не привыкший ничего откладывать на потом, не выносивший ожиданий, не захотел подождать лучших времен. Впрочем, они могли и не настать, эти лучшие времена, да и он мог не хотеть их…
Иван выждал некоторое время, зорко вперяя свой взгляд то в одного, то в другого боярина, словно выискивал в ком-нибудь из них какую-нибудь зацепку, которая могла бы послужить поводом для начала разговора. Но лица бояр были непроницаемы, степенно жестки и выжидающе спокойны. Хоть молись на них: не лица — святые образа!
— Ну… пережили мы зиму, бояре, переволочили ее, матушку, — с натужным привздохом выговорил Иван. — Тяжкая была зима, да, дал бог, удачливая! На деле своем поуправились мы гораздо. Бог не оставил нас! Королю Жигимонту досаду учинили великую. Оставил Жигимонт свою возносливость… — В горле у него клекотнул резкий, короткий смешок. — К Ирику свейскому грамоты любезные составляет… Переняли мы те грамоты. Противу нас подбивает Жигимонт Ирика, братом называет его! Ну то нам не в диво, — надменно вскинул голову Иван. — Вспомнить токмо, как отец его Жигимонт Казимирович честь свою перекопскому выдал!.. Какой ярлык гонебный >259 взял он от Менгли-Гирея, чтоб союз его с отцом нашим разрушить! Все земли русские написал ему Менгли-Гирей по тому ярлыку пожалованными еще от дедов своих, от отца своего Ази-Гирея, которые, деи, пожаловали Киевом!! сперва Витовта, великого князя литовского, а после и Казимира, придав, деи, ему к Киеву Володимер — древний престольный град святых отцов наших митрополитов… Да, деи, и Луцк, и Смоленск, и Путивль, и Чернигов, и Курск, да, деи, и Брянск, и Мценск, и Тулу!.. А после, повышая Казимира, придали, деи, к его литовскому столу еще и Псков, и Новгород Великий! Мы перекопским царям челом били, но до чего дошел тогда Казимирович, никогда не доходили и, даст бог, не дойдем!
Иван замолчал; взгляд его вновь обежал лица бояр, только теперь в нем уже не было пронзающей остроты, не было въедливой пристальности. Взгляд его доверчиво и открыто лучился горделивой радостью, торжеством, даже надменностью — той надменностью, с которой он только что говорил о польском короле. И такой же радости, такого же торжества ждал он и от бояр: он надеялся увидеть на их лицах отражение точно таких же чувств, которые захватили в эту минуту его и которые впервые заглушили в нем все, что скопил он в себе против них. Слабенький, легонький проблеск в ожесточенном беспросветье вражды! И как знать, быть может, этот слабенький, мирный лучик света и пробился бы к добру в его душе и привел бы его в дальнейшем, если и не к примирению, то хотя бы к более или менее терпимому сосуществованию с боярами, отыщи и узри он сейчас в них то, что искал и хотел увидеть. Но, кроме холодной степенности и ожидания, ничего другого он в них не нашел, и в душе у него все осталось по-прежнему — вражда, ненависть, злоба…