Судно, как поднявшийся на задние ноги слон, с миг постояло, задрав нос, а затем, словно передумав, осело в воду. Две подпорки, упав на бок, застряли в складках рифленого железа и подперли Ковчег заново. Послышался треск. Плеск воды сменился смешавшимся с треском ровным шуршанием. А затем, как это бывает, когда самолет отрывается от тряской земли и поднимается в безопасный воздух, наступила мягкая тишина. Стены фермерского дома Беркстауна и наполовину затонувшие хлева начали поворачиваться. Едва-едва выступавшая из воды далекая крыша теплицы миссис Балф, тоже стала поворачиваться, — против часовой стрелки. Затем два этих неподвижных ориентира остановились и принялись отплывать в противоположные стороны, а после остановились снова и стали уменьшаться в размерах. Далекие, ссутулившиеся, промокшие аборигены выкрикивали безнадежные проклятия. Дохлые собаки и жестянки перестали кружить, проплывая мимо, и замерли, ибо Ковчег плыл теперь вровень с ними. Миссис О’Каллахан, посвященная перед отплытием в тайны электрической плиткм, послала Микки на палубу, спросить, не желает ли их капитан выпить чаю.
А у него стало вдруг пусто на душе.
Он так хорошо и заблаговременно все подготовил. Но теперь ему нечем было себя занять, и положение, в котором он оказался, навалилось на него тяжким грузом. Он окинул взглядом улья, ветровой генератор, голую палубу, бочки с водой, — все было расставлено в соответствии с его замыслом. А ведь самым большим судном, каким он управлял до сей поры, была плоскодонка. Но что-то мешало ему спуститься вниз и выпить чаю.
Ностальгия, вот что.
Вон там виднеется одинокий на водной глади Беркстаун, в котором, понял вдруг мистер Уайт, он был счастлив. С каждой минутой дом становился все меньше — жалкий, брошенный, обреченный. Мистера Уайта окатила волна пронзительной любви к нему: к молочнику без дна, рачительно сохранявшемуся в кухонном шкафу рядом с другим — с отбитой, а затем приклеенной вверх ногами ручкой; к бесхвостой лисе цвета пыли, в спине которой некие насекомые прорезали извилистый, похожий на след улитки путь; к летучей мыши, впавшей в зимнюю спячку среди штор столовой; к двум чучелам длиннохвостых попугаев, сидевшим в выпиленных лобзиком рамках; ко всем мышам кладовки, и пчелам прихожей, и кошкам в дымоходах, и прусакам в масле; к трехногим, подпертым ящиками стульям и к платяному шкафу в спальне, прибитому гвоздями к стене, потому что однажды миссис О’Каллахан, пытаясь открыть его дверцу, повалила шкаф на себя, да еще и ухитрилась каким-то образом запереться в нем, лежавшем дверцами вниз на полу; ко всему удивительному старому хламу, собранному и почитаемому ею, — например, к раме подаренного ей в 1905 году отцом велосипеда, к половинке гипсового епископского посоха, когда-то использованного в некоем шествии, к плюшевому фотографическому альбому, заполненному снимками людей, чьих имен она отродясь не знала; и прежде всего, к доброте О’Каллаханов, которую он изведал в этом уменьшавшемся сейчас доме. Они никогда даже на миг не сердились на своего постояльца, хотя он часто сердился на них.