. Напрасно он представил свои записки как «дурные
любительские фотографии». Это скорее этюды к художественной завершенности. Но только для этой последней надо понимать сущее, а Эренбург
не понимает. Он не постиг нашей действительности, ни революции, как не понимал движущих сил империалистической войны. Только любитель «сомнительного резонерства» мог написать такое предисловие «от автора». Эренбург не понимает различия между войной империалистической, войною гражданской, войнами революционными. Он не искушен в диалектике. Для него всякая война попрана филистерскою моралью «
молодого филолога»… «Я не могу убивать. Это грех. Против кого, против чего?»… Это свое роковое непонимание автор сугубо подчеркивает в главе «Трусость и храбрость». Надо же понять, что дезертирство из рядов буржуазных дивизий это доблесть, а измена в полках Красной армии — самый похабный позор. А Эренбург описывает нам набившие оскомину «немецкие зверства». Право же, это наивно.
Книга «Лик войны» — это записки корреспондента. Переплетенные в одну обложку разрозненные впечатления. Не больше. С этого угла зрения они никак не могут итти в сравнение ни с пламенными строками А. Барбюса («В огне»), ни с монументальными полотнами Л. Войтоловского («По следам войны»). Барбюс и Войтоловский вооружены пониманием классовых отношений. Потому их записи спаяны воедино, обрамлены целостностью, завершенностью. Солдаты, офицеры, снаряжение, стратегический план, жестокость, бестолочь там перевиты взаимодействием и органически слиты в единую композицию. Наоборот, у Эренбурга отдельные элементы войны разъяты, как плоскости на полотнах Пабло Пикассо. Не зря же сам автор видит в «странных планах войны» сходство с мистическими рисунками названного художника. Но Пикассо кубистского периода — а именно этот период привлекает Эренбург — художник распада, геометрического схематизма, полного скепсиса. Такое настроение было понятно накануне эпохи войны и революций в обстановке политического и культурного застоя. Но сейчас смаковать предвоенные настроения — это значит твердить зады, плестись в хвосте давнишне-мещанских переживаний.
Мы отметили несомненный дар автора книги в изображении отдельных черт батального быта. Но и здесь поражает зияющая прореха: в книге о войне не нашлось совсем места отображению офицерско-солдатских отношений. Если ограничиться записками Эренбурга, то должно сложиться впечатление, будто командный состав антантовских армий — ангелоподобные, бесплотные существа. Их нет! Солдаты их совсем не чувствуют. А для вящшей убедительности сам Эренбург торжественно вводит нас в ослепительный вагон-ресторан, где рядом восседают «все вместе за столиками — от дивизионного генерала до нашего кашевара Буду»… Подумаешь, какая буколическая трогательность! А почему писатель нам не рассказал, как этот самый дивизионный генерал вел себя на заседании военно-полевого суда. В своей автобиографии Эренбург пишет: «Мне кажется что сделать вещь честно — хорошо». Мы тоже так думаем. Но в таком случае зачем клеветать? Зачем передавать каламбур, будто «под словом