Когда она положила руки мне на солнечное сплетение, я внезапно вспомнил о любимом педагогическом приёме старых угуландских колдунов: держать собеседника за сердце, чтобы слушал внимательно и никогда в жизни ни единого сказанного слова не смог забыть. Но это меня даже отчасти успокоило — по крайней мере, понятно, что со мной собираются делать и зачем. И все, с кем вели подобные разговоры, остались живы, здоровы и даже в своём уме — в смысле, не более безумны, чем были до начала беседы.
Но леди Сотофа обошлась без хирургического вмешательства. Только шепнула:
— Сейчас ты узнаешь, каково быть мной. Кому другому не рискнула бы предложить, но ты справишься.
Заставила меня немного наклониться, сама привстала на цыпочки, прижала свой лоб к моему, и в следующий миг я уже смотрел с непривычно маленькой высоты её роста, как падает на деревянный пол садовой беседки условно моё, а на самом деле чужое, конечно же, тело, слишком длинное и нескладное для такого полёта; впрочем, в последний момент я его подхватил. В смысле, себя. И помог улечься поудобнее.
Только подхватил я его не руками и даже не усилием воли, как происходит в известных мне магических практиках, а не то вовремя уплотнившимся воздухом, не то землёй, предупредительно поднявшейся навстречу падающему телу, не то кратковременным изменением законов тяготения — всеми этими факторами сразу и ещё множеством других. Наверное, правильно будет сказать, что это простое действие я совершил всем Миром, потому что весь Мир — это и был я. Неподвижный, пульсирующий в бешеном ритме, равнодушный к себе и одновременно страстно влюблённый в каждый атом составляющего его вещества, почти бесчувственный, остро наслаждающийся всяким своим движением — разнообразный, противоречивый, яркий и никакой. Впрочем, естественной частью этой живой бесконечности, стремительно мчащейся к собственному свету сквозь собственную тьму, был человеческий ум — несколько более ясный и быстрый, чем я привык, но, в общем, вполне похожий на мой собственный, так что он стал мне надёжной опорой, за которую бесконечность может уцепиться, когда хочет сказать себе: «Это — я».
Но на самом деле, не я, конечно, а леди Сотофа. Вот так, надо понимать, она чувствует себя в тот момент, когда обнимает меня, радуясь встрече, разрезает пирог, поднимает на смех или сочувственно выслушивает, травит байки о старых временах — то есть, вообще всегда. Вот что такое, оказывается быть по-настоящему могущественной ведьмой: в какой-то момент оказывается, что ты — это целый Мир. Ну или Мир — это и есть ты. Никаких границ. И ясно теперь, почему она может всё что угодно, и почему почти никогда ничего не хочет, тоже понятно, я бы и сам…