С тех пор как Мария Александровна покинула Тунизию, она энергично занималась обширным наследством, доставшимся ей от Николь и Шарля. Смысл этих занятий состоял в том, чтобы ничто не было потеряно, а деньги «работали». В этом отношении банковская выучка господина Жака до сих пор служила ей хорошую службу. Ни в каких светских раутах и балах Мария Александровна не участвовала, ни с какими партиями и обществами не соприкасалась, знакомства поддерживала только деловые, а значительную часть денег расходовала на содержание и обучение в Европе, а в основном в США и Канаде, тех мальчишек, которых когда-то она вывезла на яхте «Николь» из оккупированной немцами Франции в Тунизию. Ни с кем из них она нарочно не поддерживала личных отношений, поступая по правилу «чтобы левая рука не знала, что делает правая». Исключение составлял отправленный ею в Габон и задержавшийся там у доктора Швейцера тот самый светлоглазый фельдшер, что рассказал ей о ее родной сестре Александре, которая почему-то носила фамилию Галушко, о матери Анне Карповне, с которой он в Москве, случалось, работал в больничной посудомойке.
Как-то еще в форте Джебель-Кебир она по обыкновению заговорила с Анатолием Макитрой на украинском.
– Можно и по-русскому говорить, – сказал ей неожиданно юноша, – я по-русскому лучше люблю.
– А чем тебе плох родной украинский?
– Ничем. Та он мне не родный.
– Разве ты не украинец?
– Не-а.
– А кто ж ты?
– Русин я. Слыхали про такую нацию?
– Русин? Слыхала. У нас в Николаеве повар был русин, очень хороший повар. Вы в Прикарпатье живете?
– Точно! – расплылся в улыбке Анатолий. – Я такой радый, шо вы знаете нашу нацию, а то кому ни скажи – никто не знает. Это потому, шо перед войной нас всех силком записали украинцами, а мы – русины[23].
– Ты католик?
– Та бог с вами! – Анатолий троекратно перекрестился. – Мы, русины, – православные испокон веков.
– А по-русски писать умеешь?
– Ну как же, я ведь фельдшерское училище в Москве окончил. Умею.
– Вот и славно! Поедешь за море учиться – будешь иногда мне письма писать. Саша Галушко – моя родная сестра.
– Да вы что!
– Да, моя родная сестра. Младшая. Правда, я не видела ее с двадцатого года.
– Ой, вы б ее не узнали!
– Еще бы! – засмеялась Мария Александровна. – Тогда ей годик был.
– И то правда, – оторопело сказал Анатолий. – А я думаю, чего вы такая хорошая? Теперь понятно. Раз вы Сашина сестра – теперь понятно. Саша – самая лучшая на свете!
– Спасибо тебе, Толя, а ты мой самый добрый вестник за столько лет. Спасибо…
Когда Мария Александровна и Фунтик вернулись домой, там уже вкусно пахло свежесваренным борщом и тетя Нюся ждала их, чтобы накрывать стол к обеду. В свое время Мария Александровна, конечно, читала ехидненький пасквиль талантливой писательницы Тэффи о том, что русские только и делают в Париже, что объединяются «под лозунгом борща», что ничего другого они вроде бы и делать не умеют. Как никто другой, Мария Александровна знала: русские делали и делают в эмиграции много достойных дел. А что объединяются «под лозунгом борща», так это вопрос национальной кухни. «Для русских и украинцев борщ – замечательное блюдо, а для тех же французов – “жидкий винегрет”. Зато они лягушек едят – кому что нравится, пусть себе едят на здоровье», – обоняя еще далекий запах борща, думала Мария Александровна, поднимаясь к себе на третий этаж по широкой и довольно пологой мраморной лестнице, застеленной зеленоватой ковровой дорожкой, которую консьержка успела с утра почистить. Дом был трехэтажный, большой, с парадным подъездом и черным ходом. Первый этаж Мария Александровна сдавала швейцарской фирме по продаже напольных, стенных и настольных часов, которые могли быть изготовлены даже в единственном экземпляре; на втором этаже было рабочее бюро самой Марии Александровны с тремя сотрудниками и ее доверенным секретарем, знакомым ей еще по банку господина Жака, неким пожилым, очень опрятным и знающим тонкости финансового дела мсье Мишелем; на третьем этаже Мария Александровна и тетя Нюся жили сами, там были у них спальни, столовая, кухня, ванные, гостиная, кабинет Марии Александровны и еще четыре просторные комнаты для гостей, хотя приезжал к ним иногда только доктор Франсуа из Тунизии и, как правило, без своей Клодин.