Правда, о том, что его жена — немка, в Малышенке еще никто не знал. Но рано или поздно узнают и… а вдруг кто-то сделает из этого нежелательные для него, Шамова, выводы? Ожидание этого «а вдруг» держало Богдана Даниловича в состоянии постоянного напряжения.
Шамов совсем потерял покой после того, как заведующая отделом кадров райкома партии попросила его заполнить анкету для обкома. И Богдан Данилович решился на объяснение с женой. Шамов предполагал, что оно будет длинным и трудным.
Но разговор вышел очень коротким. Его начала сама Луиза.
— Ты какой-то хмурый стал, Богдан, — сказала она, не поднимая от шитья головы. — Что тебя гнетет?
— Видишь ли, Луиза, то, что я скажу, удивит и обидит тебя. — Он сделал большую паузу, закурил. — Но ты должна понять меня и простить.
Она глубоко уколола палец. На месте прокола сразу же появилась крупная бусинка крови. Луиза даже не заметила этого. Подняв глаза на мужа, вгляделась в его напряженное пасмурное лицо и просительно-тихо проговорила:
— Ты говори, Богдан, говори. Я ничего… Я не обижусь.
— Идет жестокая война, Луиза. Наши враги — фашисты, но они немцы. Сейчас все немецкое, все, что хоть как-то связано с ними…
— Не надо больше. — Она прижала прозрачные ладони к пепельным волосам.
— Пойми, Луиза. Я ведь думаю не о себе. Ты знаешь мое отношение…
— Не надо. Умоляю.
— Повторяю: я думаю не о себе. Но у нас взрослый сын, и все его будущее может быть поставлено под…
— Значит, ты… Ты хочешь, чтобы я…
Шамов молчал.
— Хорошо, я уеду. Сегодня же… — Она встала.
— Зачем так спешно? — выдавил он из себя — И куда?
— Куда-нибудь. Только помоги мне с билетом. Ты же знаешь: на вокзале все забито…
— А Вадим? Он ведь еще три недели будет в колхозе. Позвонить? Вызвать?
— Нет, нет. Ради бога, не надо. Так лучше. И ему и мне. Помоги мне собраться, Богдан.
На какое-то мгновение душа Шамова вдруг болезненно заныла от сострадания и любви к этой маленькой мужественной женщине, его жене.
Но он вовремя спохватился, вовремя одернул себя. Только на секунду зажмурился, спрятавшись от ее налитых болью глаз.
Он боялся взглянуть на жену. А она ничем не выдала своего волнения. Лишь руки дрожали, свертывая юбку, да в крохотной выемке под пепельным виском часто-часто пульсировала жилочка.
«Крепись, крепись», — подбадривал себя Богдан Данилович, отводя глаза от рук жены. Какая-то неведомая сила снова и снова притягивала его взгляд к прозрачным рукам, к беспомощно тонкой шее. Он заставлял себя подолгу смотреть на шляпку гвоздя в половице, на медную гирьку стенных часов. Эти проклятые ходики словно замерли. Тикают так, что в ушах звенит, а стрелки — ни с места. «Жди. Жди. Жди!» — приказывал он себе. И старые ходики, подхватив это слово, залопотали: «жди-жди-жди, жди-жди-жди». «Потом станет легче. Так всегда бывает. Пройдет. Все пройдет. Только выдержать. Не смотреть, не распускаться», — уговаривал он себя, сцепив зубы.