– Что именно? – Даже сознавая, что это выглядело грубо, Джил ничего не могла поделать с собой. Воспоминания будили что-то очень глубокое, личное, словно переворачивали глубоко засевший внутри осколок.
– Вы – единственная, кто обратил внимание на то, что другие сочли бы пустяком.
Джил подняла голову, недоверчиво глядя на Стоуна.
– Что Вы имеете в виду?
– Почему Вы из адвоката клиента стали адвокатом животного?
Повинуясь странному желанию объяснить человеку, который внушал доверие и словно понимал её шаги, Джил пожала плечами:
– Потому, что я просто поняла, что мы не обращаем внимания на тех, кто зависит от наших решений. Мы часто не задумываемся ни о ком, кроме себя, считая, что наши обиды важней. И принятые нами решения – самые справедливые, даже если они сделают больно кому-то, кто не может постоять за себя в силу каких-то обстоятельств.
Она отвела глаза, избегая смотреть на Стоуна, и, глядя в окно, продолжила:
– Я просто поставила себя на место собаки. На место ребенка. Старика.
На миг Джил оказалась посреди темной, пустынной ночи, перед старой развалиной, отдаленно напоминавшей дом. Пронеслись слова отца, говорившего по телефону с неизвестной женщиной об уходе из семьи. Она снова увидела разводы синяков на худой руке подростка. Джил знала, что увидит потом, самое худшее, внушающее желание вцепиться себе в волосы и завопить от медленно надвигающегося безумия. Поэтому заставила себя глубоко вздохнуть и вернуться к реальности. Она давно научилась бороться с прошлым, но порой оно не хотело уходить в темноту забвения.
Все же, она сильней каких-то отголосков прежней жизни.
– Я предложил бы Вам выпить кофе и продолжить беседу, но, к сожалению, у меня осталось время только на то, чтобы доехать до аэропорта. Ваши слова звучат очень мудро. Вы никогда не думали о том, что Вам стоит защищать невинных людей, а не делить имущество при разводе?
Джил повернулась к государственному обвинителю. Этот человек словно смотрел ей в душу и сочувствовал тому, что она там прятала. Она хотела возразить, что мечты мечтами, а реальность оставляет ей именно последнее. Но промолчала, вежливо улыбнувшись.
– Всего хорошего, мисс Кэйлаш, – Стоун не улыбался больше, серьезно смотря на неё, словно сканировал её мысли, – Не изменяйте своим убеждениям.
Полумрак старинного кабинета затягивал, словно он служил преддверием в некую глубокую нору. Пожилой мужчина легко распахнул массивную дверь, словно та была сделана из картона, и прошел внутрь.
– Я же сказал не беспокоить меня, – раздалось из глубокого кресла, стоявшего спиной к дверям, словно сидящий в нём не хотел, чтобы его видели.