— Ха! Прости… О тебе ходят слухи как об известной московской гетере, а я замечаю лишь твою беззащитную детскую душу. Где ж тут неправильная работа подсознания?
— Не нужно этих разговоров, Гурий Михайлович.
— Чего ты испугалась? — Он покровительственно улыбался. — Я слишком стар для молодой женщины.
— О чем вы? — фальшиво вопросила Настя.
— О том, что я слишком долго жил.
Несколько минут они сидели в молчании, но потом он вдруг поднялся:
— Извини, у меня дела.
Анастасия осталась с чашечкой недопитого кофе, с тарелкой, переполненной бутербродами, с непочатой бутылкой „пепси“ и со своими мыслями. Московская гетера с беззащитной детской душой. Она думала о том, что прав был Александр Сергеевич, когда сказал: „На свете счастья нет, но есть покой и воля“.
Покой и воля — это все, что ей нужно на данном этапе жизни.
О самом Удальцове тоже ходили слухи, но даже в слухах его образ был импозантен.
Рассказывали, например, что все его стихи, щедро населенные чертовщиной и буйством инфернальных сил, появились, вернее, даны ему были после того, как он спасся. Нет, конечно, не в смысле Священного Писания спасся, а на самом деле…
А случилось это много лет назад — где-то в конце шестидесятых.
В то время Гурию было лет двадцать пять, и он уже издал первую книгу в каком-то провинциальном издательстве. Учеба в институте подходила к концу. Будущий великий поэт сидел в своей комнате на шестом этаже и писал стихи. Он был в добром здравии, его рассудок в тот вечер не замутнился ни каплей презренного алкоголя. Поэт всецело, с головой был погружен в работу. Его сосредоточенности не мешали даже звуки, исходившие из соседней комнаты, в которой, по всей видимости, шел пир горой и вино лилось рекой.
Так продолжалось несколько часов, пока в комнату Удальцова неожиданно не постучались. Впрочем, стук в двери общежитских комнат не может быть неожиданным в принципе. Здесь постоянно кто-то куда-то стучит (в прямом и переносном смысле), и дело совести хозяина — открывать или не открывать. Можно, например, даже вывесить на внешней стороне двери записку: „Не стучать! Работаю“. И никто не постучится, потому что по литинститутским правилам на „стучания“ при наличии записки наложено строжайшее табу.
Но запрещающего знака на двери Удальцова не было, и потому раздался стук.
— Войдите! — крикнул поэт, не вставая из-за стола.
Вошел, едва не вполз, придерживаясь за мебель, сосед из левой комнаты.
— Слышь, Гурий, у нас там Витька отрубился, и, понимаешь, такое дело щекотливое.
— Ну?
— У нас там три бабы из школы-студии МХАТ, такие крали! Одно слово — артистки. А Витька отрубился. И нас вот осталось двое: я и Коля. Не мог бы ты, Гурий…