— А Heineken, Heineken, — говорит. — Разве тебе не нравится Heineken?!
— А Хайнеке я бы вообще, — говорю, — все лампочки бы поотрывала!
— Что-что бы ты, — говорит, — ему оторвала?
— Ничего, — говорю, — просто такая русская идиома, прости, если я неудачно ее перевела. Человек, который способен в своем фильме заснять, как петуху отрубают голову, по-моему, вообще должен быть сразу лишен права на профессию. За попытку компенсировать собственную бездарность чужой кровью. У меня такое впечатление вообще, что человечество зарезало петуха — чтобы не слышать больше его кукареканья под утро и не мучаться комплексами вины.
И тут Давид аж встрял из лежачего положения на диване в сидячее, и с загоревшимися глазами мне говорит:
— Я тебе сейчас расскажу что-то, чего никому не рассказывал. Я… Был вегетарианцем, представляешь?
— Не может быть, — говорю.
— Может! — говорит. — Будешь надо мной смеяться за это? Презирать меня за излишнюю чувствительность будешь?
Я говорю:
— Конечно буду. Учитывая, особенно, что я не просто вегетарианка — а веганка.
Давид говорит:
— Не может быть! А как ты думаешь: душа у животных есть?
— У меня, — говорю, — есть один друг азербайджанец, удивительно честный, порядочный, чувствительный человек — знаешь, такая думающая, пишущая старо-приезжая московская интеллигенция. Он мне рассказал, как в детстве у него был ручной барашек — он его растил из ягненка, имя ему дал — ну то есть как с собакой домашней дружил с ним. А потом родители ему говорят: мы доверяем тебе большую честь — зарезать этого барана, потому что ты уже стал юношей.
— Какой ужас… — Давид говорит. — Неужели он зарезал?!
— Да, — говорю. — Но это еще не все — он мне в красках рассказал (потому что чувствительный все-таки), что у этого его ручного друга-барашка, когда он его резать приготовился, из глаз слезы потекли! Можешь себе представить?! И он все-таки зарезал. А резюмируя всю эту историю этот мой, вроде бы, друг-интеллектуал мне убежденно так сказал: «После того, как я его зарезал, мне, — говорит, — старшие объяснили, что у животных нет души. А плакал барашек просто от рефлекса». Я этого своего друга спрашиваю: если ты считаешь, что у животных нет души — как же животные могут тебя любить? А он говорит: «Ну, это не душа… Это… Не могу тебе объяснить, что… Но это не душа. Мне так объяснили. Нет у них души!»
— Ужас… — Давид говорит. — Но как же он…? Зачем же он…?
— А просто, — говорю, — никогда не надо слушать родителей и старших, если они собираются кого-то убить или тебя просят это сделать. Хоть раз надругаешься вот так вот над своей душой — и всё — душа уже в рабстве на всю жизнь. Душа человека ведь очень быстро коррумпируется в этом падшем мире, порабощается им — и коррумпированные миром, более старшие люди, ветераны этого падшего мира — быстро учат чистую душу, как надругаться над своей инстинктивной, еще не запачканной, богозданной чистотой и добротой. Ведь у всех детей есть вначале врожденное богозданное инстинктивное отторжение и отвращение от убийства животных. Не говоря уж — от убийства людей. Ну кроме извращенцев, одержимых сатаной.