Такая наивность со стороны Москвы и ее агентов вызывала у всех нас глубокую озабоченность; многое из того, что у агентов сходило за разведывательную информацию, было доступно всем. Вы что, раздраженно спрашивал я Феликса Хартманна, совсем не читаете газет и не слушаете десятичасовых известий на радио? «Чем целый день занимаются ваши люди в посольстве, если не считать публикации смехотворных коммюнике о промышленном производстве России да отказов в визах военным корреспондентам „Дейли экспресс“?» Хартманн усмехнулся, пожал плечами и, насвистывая сквозь зубы, поглядел на небо. Мы шли по замерзшему Серпентину. Был январь, стоял густой бело-лиловый морозный туман, утки неуклюже ковыляли по льду, сбитые с толку и недовольные необъяснимым отвердением своей водной стихии. После двухлетнего пребывания в стране Иосифа внезапно отзывали; я до сих пор помню капельки пота на мертвенно-бледном лбу в тот день, когда он сказал мне, что это наша последняя встреча. Мы попрощались, и в дверях «Кингз Хед» в Хайгейте — он обернулся и метнул в мою сторону умоляющий взгляд, как бы безмолвно задавая мне некий страшный невероятный вопрос.
— В настоящее время настроение в посольстве несколько… подавленное, — сказал мне тогда Хартманн.
После внезапного отъезда Иосифа я неоднократно звонил в посольство, но ничего не добился до того дня, когда объявился Хартманн, одетый, как всегда, в черное, в черной шляпе, низко надвинутой на лоб. Когда я спросил, что происходит, он лишь усмехнулся и, приложив палец к губам, вывел меня на улицу и повел в сторону парка. Там он остановился и, глубоко засунув руки в карманы длинного пальто, покачиваясь с носка на пятку, стал глядеть куда-то поверх водоема, покрытого отливающим сталью льдом.
— Москва замолчала, — сказал он. — Я посылаю сообщения по обычным каналам, но в ответ ничего. Чувствую себя, будто выбрался живым из катастрофы. Или будто жду, когда она произойдет. Очень необычное ощущение.
На берегу рядом с нами маленький мальчик под присмотром няньки в черных чулках бросал уткам хлебные крошки; ребенок заливался смехом, глядя, как птицы в погоне за ускользающим угощением, хлопая крыльями, беспомощно катятся по льду. Мы повернули и пошли дальше. По другую сторону озера, на Роттен-роу, дорожке для верховой езды, в облачках конского дыхания двигалась беспорядочная группа наездников. Мы молча дошли до мостика и остановились. За черными верхушками деревьев со всех сторон проглядывали очертания Лондона. Хартманн, отсутствующе улыбаясь, наклонил голову набок, будто прислушиваясь к тихому звуку, который ожидал услышать.