Кейтар медленно сполз по стене на пол и сел, обхватив голову руками. Он был виноват. Виноват перед Селией за то, что привез сюда, виноват перед Антуаном, потому что предал его доверие. Невольно появились мысли: «Как я мог это допустить? Почему не предусмотрел и не предотвратил?»
А еще Байрон чувствовал боль. Не физическую, нет. Когда болит тело, можно потерпеть и забыть. То, что испытывал кейтар, было намного сильнее, и от этого не избавиться, выпив микстуру или настой. Селия, его милая Селия была главным в жизни. И Байрон не уберег ее по собственной глупости.
Кейтар был так поглощен своими переживаниями, что не сразу понял, что вампир с ним говорит:
— …любовь, семья. Вы умны, кейтары. — Голос Антуана вдруг стал необыкновенно уставшим. — Вы знаете, что на самом деле важно.
Старейший во всем Матэнхейме вампир присел на корточки и посмотрел на Байрона карими глазами, в которых не было ни капли безумия, но застыла невыразимая боль.
— Вы чтите долг, но семья превыше всего. Я был глуп, я думал, что обязательства правителя перед подданными важнее, чем обязательства отца перед сыном. Мой родной Вальмонт… Ведь он клялся, что не виноват, умолял ему поверить. Но я, как и ты, позволил Ламонту себя запутать. Казнил сына как бесчестного предателя.
Он умолк, словно заново переживая те события. Несколько секунд спустя Антуан сел на пол и расстегнул ворот камзола, будто ему нечем было дышать. Хоть вампиры и не дышат, но чувство, что на шее затянута удавка, его не покидало. Антуан столетиями жил с огромным грузом на шее. Сейчас он впервые с кем-то говорил об этом. Раньше сама мысль о таком разговоре могла вызвать у него припадок дикого хохота. Но сегодня Антуан увидел в сердце молодого кейтара то же, что столько лет носил в своем. И понял одну вещь. Душевная боль — это душевная боль. Она не может быть сильнее или слабее в зависимости от того, кого ты потерял. Не может стать острее за давностью лет. И не может ощущаться иначе из-за расы.
Единственное, что было у кейтара, — это возможность спасти сестру. Возможность, которую Антуан сам отринул. Из-за гордыни и мании преследования, из-за того, что Ламонту он поверил больше, чем родному сыну.
— Я любил своего сына. — Слова, тяжелые, как весь мир Матэнхейм, едва слетали с его губ, однако Антуан заставлял себя говорить. — Но думал, что власть люблю больше. Ламонт убедил меня…
Он запнулся. Сейчас впервые за несколько сотен лет Антуан решил поведать правду еще одному живому существу. Значит, нужно сказать действительно правду.
— Нет, — он заставил себя продолжать, — я позволил Ламонту убедить себя, рад был поверить в эту ложь. Власть, Байрон. Я пошел на это, чтобы сохранить свою власть… это было единственно важным…