— Товарищ Машиах, — говорит Гад Фейгин. — Ну зачем ты решил прийти к нам именно сейчас, в эту ночь, в разгар нашего сна? Зачем ты помешал нашему отдыху, смутил наши души? Впустую пришел ты к нам, товарищ Машиах, зря отвлек нас от пашутовского рынка. Но коли уж ты все равно здесь, почтим тебя трубными звуками Шофара, встретим танцами, усладим песнями…
И, повернувшись к народу, возглашает Фейгин:
— Ну-ка, споем песнь нашему гостю! Ну-ка, поприветствуем его!
И народ, помолчав, дружно повторяет его слова.
Смущен отчего-то Машиах. Но людям уже не до него. По мановению руки Мешулама появляются на площади длинные столы, ломящиеся от еды и питья. И евреи спешат занять места получше, и пьют, и едят, и заново наполняют тарелки и стаканы. И летит над столами еврейская песенка — то ли веселая, то ли печальная.
Янкель-шманкель, как же без хлеба?
Шманкель-Янкель, спроси у неба.
Дорога селёдка, куда пойдёшь?
Жизни срок короткий, а невтерпёж.
Мать болеет, вот и конец,
Козлик блеет, плачет отец…
Томер-шмомер да Лаг-ба-омер…
Девочка Лизанька пробуждается наконец от тяжкого сна и открывает глаза — на сей раз, действительно наяву. Время — около шести, горячая рыночная пора. Мечутся туда-сюда покупатели, важно расхаживает среди всеобщей суматохи ответственный милиционер Назаренко, и папка с неизвестными, но очень страшными бумагами угрожающе торчит у него из-под мышки. Снова и снова несется над площадью сиплый и жалобный голос Мешулама-попрошайки:
— Томер-шмомер да Лаг-ба-омер…
Его протянутая вперед рука просит, умоляет, требует милостыни.
Начало месяца Ава. Утренний ветерок гуляет меж редких зубов нищего, серебряные паутинки дрожат на плечах деревьев. Еще несколько дней — и сбежит девочка Лизка от доброй бакалейщицы Голды, уйдет из Пашутовки вместе с Мешуламом-попрошайкой и бывшей рыботорговкой Песей. Уйдет, чтобы снова скитаться в холоде, голоде и грязи по залитым кровью дорогам.
А потом придет осень. Гнилые дожди затопят долины, и прежний привычный ужас будет вскипать и пузыриться на губах безумного мира.
9-го Ава 1927 года