— Кочевка, — сказал Чулымов. — Эх, времени нет, а то зашли бы…
Чулымов, сын башкира и казачки, степняк, любил бывать на кочевках. Он часами мог сидеть у очага, в котором трещат толстые сосновые обрубки, любил отведать у огня свежей брынзы или сулугуни — жирного, пахнущего сметаной грузинского сыра, потолковать о житье-бытье с чабанами, угостить конфетами ребят, сгрудившихся на топчане. А потом выйти на пастбище, вскочить на молодого жеребца, еще не привыкшего к седлу. В округе знали страсть Чулымова, шутя спрашивали его по телефону: «Что, на кочевках удались ли сыры? Каковы они на вкус?» Чулымов отвечал серьезно: «Сыры хороши, особенно в колхозе имени Руставели. Там великие мастера».
Из сакли выбежала девушка. На ходу она надевала жакетку, но не могла попасть в рукав и бросила ее на траву.
— Лалико, — сказал Чулымов. — Стоп! — приказал он водителю.
Девушка припала к стеклу. Чулымов вылез.
— Тихо, девочка, — сказал он с неожиданной нежностью. — Так и под колеса угодить можно. Ну, что у тебя?
— Папа мой, — Лалико задыхалась, — в стаде ночевал. Не пришел…
— Постой. Где стадо?
— Знаю…
— Садись, девочка. Пиджачок подбери. Поедем к коменданту. Там людей дадут, покажешь…
Лалико села, сложила жакетку на коленях, прижалась в углу.
— Кто ваш отец? — спросил Нащокин.
— Знатный чабан, — ответил за нее Чулымов. — Арсений Давиташвили. Слыхали?
Машина скатилась с косогора. Внизу, в круглой ложбинке, как в горсти, белели домики села, алел флаг над комендатурой. Чулымов и Лалико скрылись за воротами. Нащокин ждал. Ему вспоминался Арсен Давиташвили, живой, легкий, несмотря на свои пятьдесят семь лет. Обжигающий чай, лепешки, потом беседа на пастбище, у костра…
— Арсен был вот здесь, — Чулымов, садясь в машину, протянул карту. — Я пометил звездочкой. Оттуда отличный обзор. До той самой тропы. Факты покажут. Давай, Цацко, газуй, — заторопил он водителя.
На карте, там, где собрались коричневые морщины Месхетских гор, тянулась извилистая пунктирная линия. В войсковых документах она значилась как тропа Селим-хана, главаря контрабандистов, расстрелянного лет тридцать назад. От Арсена и слышал о ней Чулымов. Хитрая тропа, проложенная умным врагом. Нарушитель исчезал, вступив в Месхетские горы, точно надевал шапку-невидимку. Ложные тропы, обманные вехи и зарубки на деревьях отводили глаза преследователям. И глядишь, в Тбилиси, в лавчонках на Эриванской площади или на Татарском базаре снова продавался незаконный товар.
Как волновался старик, вороша прошлое! Ведь он сам носил из Турции Селим-хану коробки папирос, набитые анашой — дурманящим зельем из конопли, флаконы духов, шелковые чулки. Арсен Давиташвили, лучший чабан в районе, орденоносец, — и на тропе контрабандистов, толстый от чулок, обмотанных вокруг тела! Правда, это было давно. И Арсен был в то время неграмотным юнцом, покорным батраком Селим-хана. И в тюрьме Арсен сидел недолго: суд учел его подневольное состояние, его раскаяние. Но все равно ненавистные, худые, давно забытые людьми слова «контрабанда», «анаша» жгут Арсену совесть…