– Это лебедки, – стали пояснять мы, – ночью на них работаем. Они поднимают нас на шпиль, а утром спускают. – Алоиз показал на тросы, тянувшиеся от лебедок через проемы наверх.
– Как же тросы попали на шпиль? – спросил митрополит.
Алоиз кивнул на меня. И я стал пространно рассказывать. Алексий интересовался всем, он задавал много вопросов; загорался, как юноша, в глазах был мальчишеский задор.
Узнав, что в фонарик наверх недавно поднимались руководители города, он неожиданно спросил:
– А мне в фонарик можно?
– Вам будет трудно. – Алоиз выразительно посмотрел на длинную мантию. – Выше очень узкие и крутые ступени железной лестницы.
– Это ничего, – поспешно сказал митрополит, – это мы подберем повыше. – И шагнул на круто идущую лестницу в часовой механизм.
Мы зажгли свечи. Он долго с восторгом осматривал куранты, приговаривая:
– Ну и молодцы, ай да молодцы, как здорово делали!
В фонарик вела почти отвесная винтовая лестница. Митрополит одолел ее всю.
В небольшом восьмигранном помещении, расположенном на уровне кораблика Адмиралтейства, стоял отчаянный холод. Под нами в морозной дымке лежал Ленинград. Ни единого звука не доносилось с обезлюдевших улиц. Замерли впаянные в невский лед корабли. На давно не разводившихся мостах – сугробы снега. Внимание привлек Кировский мост, который митрополит долго разглядывал в бинокль, и как бы про себя произнес:
– Удивительно, как Чкалов мог на самолете пролететь под этим пролетом?
– Вон там – Пулковские высоты, – показывал Алоиз, – там – Красное Село. – Он перешел к другому окну. – А здесь – Кронштадт.
Митрополит ходил за ним, не отнимая от глаз бинокля. В Нарвском районе и на территории Балтийского завода разорвалось несколько снарядов. Взметнулись белые столбы дыма и пыли. Митрополит медленно опустил бинокль.
На обратном пути разговаривали мало. На крутых спусках мы помогали владыке, а он каждый раз нас благодарил. Уже прощаясь возле машины, Алексий спросил:
– Когда же к Никольскому собору приступите? Наши купола уж так блестят. Постоянные обстрелы не позволяют прихожанам безопасно посещать церковь… Знаете что, приходите завтра, перед обедней… – Он осекся. – В это же время. Обсудим неспешно. Придете? Вот и хорошо. – Он поднял руку в крестном знамении и перекрестил нас.
Но, к сожалению, в последующие дни мы встретиться с владыкой Алексием не смогли. У нас пошла полоса неудач. Здоровье Люси резко ухуцшилocь. Передвигался он с трудом. Мама его, такая хрупкая на вид, держалась бодрее. А он стал хуже старика. Если стоит, то не может сесть, а если уж сел – не может встать. Такому огромному парню, конечно, не хватало блокадного пайка. После ежедневной маскировки шпиля голодный, промерзший на верхотуре до костей под пронизывающим ветром, качаясь, поддерживаемый мною, он спускался вниз, ложился на топчан бездыханным и просил кипятку. Его руки и ноги пошли цинготными пятнами. Он говорил: «Миша, все! Я больше не могу. Не встану. Пойми меня правильно. У меня к тебе большая просьба – найди Зою Васильевну Никитину, пусть она мне поможет выхлопотать через “Ленфильм” документы на эвакуацию».