За десять минут он отпиливает три оставшиеся вены; после этого сердце болтается, соскальзывает вниз и останавливается на уровне его коленей и лодыжек. Увязают ноги. Появляется биолог, вонзает в сердце иглу шприца и берет материал.
– Так и быть, – говорит он. – Забирай.
Джозеф грузит сердце в кузов. Все утро и весь день он занят только этим: отделяет сердца и свозит их в яму на холме. Сердце первого кашалота было самым большим, но и другие огромны, размерами с кухонную плиту Твайменов или двигатель пикапа. Даже сердце зародыша поражает своими размерами: по величине и весу оно сравнимо с человеческим торсом. В руках не удержать.
К тому времени как Джозеф сваливает в яму последнее сердце, собственное тело начинает его подводить. В области периферийного зрения крутятся пурпурные ореолы; спина и руки затекли, при ходьбе не распрямиться. Поздним вечером он закапывает яму и, уходя от этого холма из земли и мышц, голого среди зарослей морошки и возвышающихся над поместьем хвойников, чувствует, что освободился от самого себя, будто его тело – только инструмент, пусть и неудобный, но еще для чего-то нужный. Он паркуется во дворе и падает на кровать, грязный, в запекшейся крови, дверь в квартиру не заперта, сердца всех шести кашалотов лежат глубоко под землей, медленно остывая. Ему приходит в голову: никогда еще я так не уставал. Ему приходит в голову: по крайней мере, хоть что-то теперь захоронено.
На протяжении следующих дней у него нет ни сил, ни желания подняться с постели. Он мучает себя вопросами: почему ему не становится лучше, почему не заживает? Что такое месть? Искупление? Сердца китов все еще там, прямо под землей, в ожидании. Какой вообще прок от похорон? Все, что ни закопаешь, в ночных кошмарах умудряется вылезти наружу. Здесь следует еще одно слово из маминого словаря: Безутешный – не находящий утешения, безотрадный, отчаянный, глубоко охваченный горем.
Между ним и Либерией – целый океан, а ему все равно не спастись. Ветер проносит клубы желто-черного дыма над деревьями прямо к его окнам. Дым пахнет так, словно где-то жарят протухшее мясо. Джозеф зарывается лицом в подушку, чтобы не вдыхать этот запах.
Зима. Дождь со снегом шумит в ветвях. Земля замерзает, оттаивает, замерзает снова, превращаясь в подобие шуги, глубокой и неподвижной. Снега Джозеф никогда не видел; он запрокидывает голову к небу, чтобы снежинки падали на очки. Смотрит, как тают снежные хлопья, как кристаллики с резными шипами и тонкими гранями превращаются в воду, словно гаснет тысяча микроскопических огней.