Что же касается твоего друга Рири, я могу о нем сказать только то, что мы больше с ним не разговариваем. Говорим лишь по служебным делам. Это длится с той самой поры, как мы покинули берега благословенной Америки.
Я не знаю, то ли он ревнует меня к тебе, то ли я ревную. Да и он сам, очевидно, толком не знает.
Тебе, Кэй, только тебе, надлежит сделать выбор…..»
Он нервно сжал одеяло. И тем не менее оставался спокойным. Настолько спокойным, особенно в первые дни, что стал даже считать пустоту вокруг себя окончательной и постоянной. Тогда он хладнокровно подумал: «Все кончено».
Он был снова свободен, мог свободно в шесть часов вечера отправляться пить аперитивы столько, сколько ему захочется, встречаться с Ложье и болтать с ним.
И если тот заговорит о «мышке», он свободно может его спросить: о какой «мышке» речь?
Получалось, да с этим не приходится спорить, что он испытывает некоторое облегчение. Ложье был прав. Это не могло привести ни к чему хорошему, скорее всего, кончилось бы плохо.
Временами ему хотелось повидать Ложье. Он даже иногда приближался к «Ритцу», но не входил, потому что его вдруг охватывали угрызения совести.
Была еще кое-какая корреспонденция, адресованная Кэй, в основном это были счета, среди них попались ему счета из химчистки и от модистки, которая подновила ее шляпку. Насколько он мог понять, именно в ней она была, когда он ее встретил. Перед глазами возникла эта шляпка, чуть сдвинутая на лоб. Она приобрела для него сразу же ценность сувенира.
Шестьдесят восемь центов!
Не за шляпку, а за ее обновление. Добавлена какая-нибудь ленточка, или, напротив, что-нибудь убрано. Словом, какие-то чисто женские, глупые пустячки.
Шестьдесят восемь центов!
Он вспомнил эту цифру, вспомнил и то, что эта модистка жила на 60-й улице. Тогда он невольно представил себе, какой путь проделала Кэй, и, должно быть, пешком, подобно тому, какой они проделали ночью.
Сколько же они прошли пешком вместе!
Телефон был поставлен, но молчал. Иначе и не могло быть, ибо никто не знал о его существовании.
Кроме Кэй, которая ему обещала:
— Я тебе позвоню, как только смогу.
А Кэй не звонила. Он не решался выходить из дома. И часами сидел, уставившись в окно, подробнейшим образом изучая жизнь маленького еврея-портного. Он знал теперь, когда тот ест, в котором часу принимает и когда покидает свою обычную ритуальную позу на рабочем столе. Наблюдая другое одиночество, он набирался опыта одинокой жизни.
Ему было почти стыдно за тот омар, который они ему послали, когда были вдвоем. Ибо теперь он мысленно ставил себя на место другого.