Он стонал и временами двигал руками, будто смахивал что-то с лица. Сквозь ушанку я ощущал живое тепло.
Палатки медсанбата, большие, мягкие, словно опустившиеся на землю облака, возникли у самого шоссе, в серой мгле. Подбежали две низенькие плечистые санитарки с носилками.
Мы ждали. Вышел седой прихрамывающий санитар с тазом, плеснул из него и заспешил обратно. Красноватое пятно осталось на снегу. За тонкой стенкой палатки кто-то, захлебываясь, кашлял. У соседней палатки разгружали машину с красным крестом, выносили раненых.
Вышла женщина в туго перетянутом халате, бледная, с вызывающе четкими черными бровями, с длинными ресницами.
— Привезли? — спросила она. — Оха… как фамилия?
— Охапкин, — сказала Михальская.
— Возьмите его документы. — Женщина в халате строго оглядела нас и прибавила: — Смертельный исход неизбежен. Пробит череп. Мы нашли выходное отверстие.
Нашли… Как будто это может что-нибудь изменить! Мгла обступила меня.
— А когда… — Михальская отстранила Шабурова. — Когда наступит исход?
— Не возьмусь определить. Несколько часов, а возможно, и день.
— Мы приедем за ним, — сказала Михальская. — Чтобы похоронить.
Ее пошатывало. Мне показалось, она страшно устала. Я коснулся ее локтя.
— Капитан Быстрова! — позвал кто-то из палатки, и женщина в халате исчезла.
На обратном пути я сидел в кузове против Шабурова, Михальская гнала вовсю. За лесом вставало багровое солнце, освещало изуродованный осколками движок, пробоины в обшивке, в ларе, в железной печурке.
Я видел Колю, его живое тепло еще не остыло на моих ладонях.
— Быстрова! — с горечью проговорил Шабуров. — Она и не знает его.
— У него мать в Ленинграде, — сказал я. — Больше никого нет.
— Орден ей пошлем.
— Какой? — не понял я.
— Дадут посмертно! — отрезал Шабуров и стукнул по столу.
— Ему все равно теперь, — сказал я.
— Зато ей не все равно, — возразил Шабуров запальчиво. — Мы с майором добьемся.
«Он по-своему был привязан к Коле, — подумал я. — Ворчал на него, злился на его невинные выдумки и все же…» Сейчас он скажет, пожалуй, что Коля погиб напрасно, что мы патефонная служба, — оседлает своего конька. Я не хотел этого и сказал:
— Видите, мы тоже в бою. На самом передке. В самом пекле.
Шабуров расстегнул китель и вытащил из внутреннего кармана сложенный лист бумаги. Руки его тряслись. Он медленно развернул бумагу, глянул и медленно разорвал вдоль. Затем сложил обе половинки и разорвал еще раз — поперек.
Обрывки упали на пол. Это был очередной рапорт Шабурова с просьбой отчислить его от нас и перевести в артиллерию.