Такая, Васька, была война, и был Сталинград, и был такой большой Советский Союз, и теперь большой такой капитан Леонид Николаевич улыбается мне, и я его уже любила совсем непонятно и страшно. И я никак не хотела уходить, и много завидовала Пальме.
Нас уже никто не мог вернуть к общему разговору. Тадэос выпил всю свою цуйку, рассказал все свои истории и теперь с помощью Лили изучал румынский язык. Румын терпеливо молчал.
— Васька, — сказала Санда, — такое это было несчастье, когда нам привезли приемник. Леонид Николаевич сам привез, извинился перед папой и перед мамой, а я все смотрела на папу и на маму, мне хотелось, чтобы он им понравился. Я видела, что Леонид Николаевич им понравился, но они ничего, ничего не знали. Леонид Николаевич что-то сказал обо мне, и я боялась, что сделаю что-нибудь непонятное, подбегу к нему и буду его обнимать или плакать. Я очень боялась.
Это было несчастье, Васька, что приемник вернулся так быстро. За чем же теперь я приду к Леониду Николаевичу? А я уже не могла, чтобы не видеть его. Каждый день я ходила по улицам и смотрела на солдат, на машины, на все военное, и все любила, все мне показывалось Леонидом Николаевичем. Он мне показывался кругом, но его нигде не было. Есть ничего не хотела, сидеть дома не могла, ходить не могла, жить не могла. И один раз позвонил телефон, и я узнала его голос, он сказал: «Саня, — и я заплакала в телефон, а он говорит: — Саня, Саня». Он говорил, что они с Пальмой скучают и все время ждут Саню, но она не приходит, она их не любит. Тогда я бросила трубку и побежала. Я обнимала Пальму и плакала. Леонид Николаевич поднял меня на ноги и поставил перед собой и тогда поцеловал по моим слезам, в мои глаза. Я положила к нему голову и сделалась совсем маленькой и хотела, чтобы он пожалел меня. Мы так стояли, и Леонид Николаевич держал руками мою голову, а его ордена были холодные, и я прикладывала к ним губы и щеку и немножко успокаивалась. Ох, Васька! Сколько я любила его! Столько уже никого не любила. Он тоже много любил меня и много жалел. Мы ездили за городом, я приходила к нему всегда, каждый день. Я сказала, Леонид Николаевич, если я сделаюсь женщиной, мой папа убьет меня. И он меня жалел. Я была совсем глупая и думала, как прекрасно все, как прекрасно, что война, что ваши солдаты пришли в город и взяли приемник, чтобы я увидела Леонида Николаевича. Я не думала, что война — это война и что Леонид Николаевич может уехать или его могут еще убить. После ранения он стал командант, но его опять могли посылать в бой. Ничего не думала. Я была самая счастливая на свете. Один раз я пришла, и Леонид Николаевич был очень грустный и говорил мне, что его посылают в другой город. «Как же я буду без тебя, Саня?» — так он сказал. И я целовала его и жалела. Я не знала, что его давно уже ругали за связь с румынской девочкой, со мной. А Леонид Николаевич говорил: «Можете наказывать меня, но я люблю ее больше жизни». И его наказали и послали в другой город. Ох, Васька, как нам было расставаться, как невозможно. Я осталась одна и совсем пропадала, самая несчастная девочка на свете, черная, худая, как последняя собака. Но Леонид Николаевич любил меня, и он позвонил из соседнего города и не послушался своих начальников, приезжал ко мне, и я приезжала к нему.