…не будет.
Распорядитель кивает. Проходит почти час — я уже начинаю терять надежду. Когда центурион появляется в моей комнате, свеча почти догорела. Я ставлю на стол еще одну чашу, беру кувшин. Наклоняю…
Темное, почти черное вино с тихим плеском льется в серебряный сосуд.
— Выпьете, Тит?
Центурион смотрит на меня из полутьмы. Я вижу его высокий темный силуэт, свет факела за спиной центуриона обрезается жесткой линией головы и плеч.
— Спасибо, легат, — отвечает он, но стоит неподвижно.
Я думаю, что когда-нибудь я научусь принимать решения так же, как мой брат, — без судорожных колебаний, быстро и четко.
Где-то вдалеке грохочет гром. Будет гроза.
— Вы звали меня, легат, — напоминает центурион.
— Вы когда-нибудь делали что-то, Тит, что казалось вам самому невероятно глупым… но при этом вы чувствовали, что поступаете правильно?
Кажется, мне удалось его удивить.
— Легат?
— Ответьте на вопрос, Тит. Пожалуйста.
Несколько долгих мгновений он молчит. Я слышу далекий перестук падающих в бассейн в атриуме капель. Кап. Кап. Кап. Холодный сырой воздух тянется оттуда, пронизывает весь огромный домВара, пропретора Германии.
— Да, легат, — говорит Тит наконец. — Я понимаю, о чем вы. Мне приходилось такое делать.
Кап. Кап.
Кап.
— Я так и думал, — говорю я. Все, времени мало. Я беру со стола меч в деревянных ножнах на перевязи, перекидываю через голову, надеваю. Теперь меч висит у меня под правой рукой — как у рядового легионера. Это короткий гладий, солдатского образца. Железное лезвие длиной в локоть. — Мне понадобится ваша помощь, Тит. Вы помните, где распинали германца?
— Конечно, легат, — говорит Тит Волтумий. Усмехается — почти весело. — Я покажу.
Он совсем не удивлен. Я киваю.
— Тогда ведите, старший центурион. Мне нужно кое в чем разобраться.
— Сложное сделать простым, — говорит Тит Волтумий, старший центурион.
Я вскидываю голову — он щурится, насмешливые морщины в уголках глаз. Спокойное твердое лицо.
Я говорю:
— Да, центурион. Именно так.
* * *
Воробьи перестали чирикать. Я не сразу это замечаю.
Но тишина вдруг оборачивается огромной плитой прозрачного сланца. Он слоится и крошится, он засыпает все вокруг кусочками безмолвия — все эти темные деревья, качающие ветвями под напором ветра, дорогу и кусты, темнеющие вдоль обочины. Даже хор лягушек перестает выводить вступление, которое обычно включают в трагедии перед появлением первого актера. Первый актер всегда изображает главного героя. Он встает в картинные позы, ломает руками и телом ритм и мелодию музыки. Потом задирает вверх голову и начинает говорить. Что-нибудь пафосно-трагическое.