— Эскадрон! Направо заезжай! С места! Марш-марш!
Чудилось, Наденька, взрослея, нарочно убивает в себе все женские черты. Строго говоря, так оно и было, и виновна была только мать. «Может быть, я забыла бы наконец свои гусарские замашки и сделалась обыкновенной девицею, как все, если б мать моя не представляла в самом безотрадном виде участь женщины, — размышляла Наденька позднее. — Она говорила при мне в самых обидных выражениях о судьбе этого пола: женщина, по ее мнению, должна родиться, жить и умереть в рабстве; что вечная неволя, тягостная зависимость и всякого рода угнетение есть ее доля от колыбели до могилы; что она исполнена слабостей, лишена всех совершенств и не способна ни к чему; что, одним словом, женщина — самое несчастное, самое ничтожное и самое презренное творение в свете! Голова моя шла кругом от этого описания; я решилась, хотя бы это стоило мне жизни, отделиться от этого пола, находящегося, как я думала, под проклятием божиим».
Мать находила утешение в других своих детях: младшая дочь была девочка как девочка, сын — мальчик как мальчик, ну а Наденька любила только отца, старика Астахова да еще этого полудикого Алкида, к которому никто не смел подойти — даже конюхи его боялись. Она употребила все силы, чтобы приручить его к себе: давала ему сахар, хлеб, соль, брала тихонько овес у кучера и насыпала в ясли; гладила коня, ласкала. Говорила с ним, как будто он мог понимать, и наконец достигла того, что неприступный конь ходил за ней, как собачонка.
Между тем годы шли, и матушка не оставляла попыток переломить несусветный нрав дочери. Наденька не была красавицей — ее лицо еще в раннем детстве слегка побило оспой, — однако живость ее неукротимой юности придавала ей особое очарование, к которому не остался равнодушен сосед Дуровых. Это был заседатель Сарапульского земского уезда чиновник 14-го класса Чернов. Он посватался.
Отец Наденьки увидел слезы дочери и попытался отказать, однако матушка, желавшая во что бы то ни стало сбыть с рук строптивую, непонятную дочку, настояла — и Наденька вышла за человека доброго, хорошего, спокойного, но совершенно ей чужого. Отчего-то она решила, что в браке обретет свободу. Ничуть не бывало! Она даже сына родила — но унаследовала от матери полное равнодушие к своему ребенку. Может быть, она полюбила бы его, да мальчик умер в младенчестве, и супружеская жизнь стала внушать Наденьке неодолимое отвращение.
Сначала она думала, что все дело именно в ее супруге, который ей опостылел из-за того, что то и дело прикладывался к рюмке, ну а все прочие мужчины — существа иные. Однако вскоре к ней воспылал чувствами некий есаул из Сарапула — соседнего городка — и принялся домогаться молодой женщины. Ни с чьими желаниями, кроме своих, тем паче с желаниями нелюбимого супруга, Наденька считаться не желала. Она сошлась с есаулом — и в ужасе поняла, что плотские радости и в объятиях сего веселого молодца ей тоже отвратительны. Она хотела видеть в нем только друга: вместе скакать верхом, рассуждать о войнах и победах, соревноваться в стрельбе… Зачем надо ложиться с мужчиной в постель, она совершенно не могла понять! И поклялась, что никакая сила больше не принудит ее к этому.