Шесть суток Суриков был между жизнью и смертью, а когда очнулся, понял, что виделось ему: будущая картина. Только он еще пока не знал, о чем она окажется. К тому же возникли другие замыслы. То есть они давно возникли, еще в Петербурге, а теперь, когда он понял: жизнь может улететь в одно мгновение и он ничего не успеет, ничего не напишет, кроме фресок под куполом храма, надо спешить, надо свои картины писать, – этот замысел начал диктовать свои условия, требовать осуществления.
Историческая живопись – это его путь.
– Иду по Красной площади, кругом ни души, – рассказывал он жене. – Остановился недалеко от Лобного места, засмотрелся на очертания Василия Блаженного – и в воображении вспыхнула сцена стрелецкой казни. Да так ясно, что даже сердце забилось… – И смеялся: – Ведь у меня какая мысль была – Клеопатру Египетскую написать! Ведь что бы со мной было!..
«Утро стрелецкой казни» стало первой картиной Василия Ивановича Сурикова как исторического живописца. Тяжело она давалась, невероятно тяжело!
Приходилось серьезно изучать исторические документы, предметы быта, костюмы, оружие… Как-то раз ему сообщили, что в Тульской губернии есть редкая по красоте телега. Суриков тотчас помчался туда, написал этюд телеги, упряжки, лошадей…
Ярких натурщиков для позирования где только он не искал!
Однажды Репин сказал, что видел на Ваганьковском кладбище могильщика Кузьму, который «страшно подошел бы звероватым выражением для рыжего стрельца». Немедля собрались – и понеслись на Ваганьковское. Нашли Кузьму. Объяснили, что от него потребуется. Кузьма глаза вылупил, потом стал торговаться, почуяв в своей физиономии не знаемую прежде ценность. Кобенился, говоря по-русски. Кое-как его уломали, однако все эти торги да реверансы перед куражливым дурнем шли на глазах других могильщиков. И тем наконец потешно показалось, что приличные господа так перед каким-то пьяницей в стельку выстилаются. Начались ухмылочки да пошучивания.
– Да ентой рожей бы только грязь с полу подтирать, – хохотнул один из могильщиков. – А вы его на посмотр выставить хотите. Засмеют вас, ей-пра, засмеют! И Кузьку попусту опозорите!
Кузьма, который уже заносил ногу – сесть в извозчичьи санки, снова уперся, загундосил:
– А не поеду! Нету на то моего доброго согласия!
Тьфу ты, пропасть!
Репин плюнул да пошел прочь. Василий Иванович побрел за ним.
Домой явился мрачный, злой. Шубу швырнул, прошел в спальню и завалился лицом к стене. Ну вот просто-таки жизнь сошла в одно: если не будет у него Кузьма натурщиком, значит, и картины не будет.