Первый взрыв гранаты и я понимаю — всё…
Это Сашка Григорьев первым подорвался. Слишком близко подобрались юаровцы. «Амиго» уже тяжело ранен был. И помочь ему не смогли…
Потом Антон Михайлов рванул свою последнюю…
Валера Свиридов, командир наш, кричит: «Держитесь, помощь идёт!» и тут же падает. Я к нему. Живот раскурочило, и горло пробито, но по губам читаю: «помоги…», а я не могу в него стрелять. Не могу! Гранату в руку сунул, вернулся к своей позиции, а за спиной взрыв…
Я стреляю и реву. Да реву! А рядом что-то Рамон орёт. И тоже плачет. Из калаша по врагу поливает…
Когда меня ранило, не заметил. Просто уплывать начал. Пока в сознании гранату из подсумка тяну. Главное — живым в руки не попасть…
В себя пришел — тишина вокруг. На пальце кольцо от чеки. Это я с гранаты успел её сорвать. Как мне потом сказали — я пришедший на помощь кубинский батальон за юаровцев принял. Из всех наших ребят только я и Рамон Азуро в живых остались. Этот кубинец в последний момент гранату из рук вырвал и буквально грудью меня от осколков загородил. Можно сказать жизнь спас. А мне как пусто всё стало — что живым быть, что мертвым. Ребята все полегли. Все себя подорвали и хоронить нечего…
Дальше был госпиталь в Луанде, потом в Союз отправили. В контору вызвали и сказали жестко: «То, что было, забудь. И запомни — не в бою они погибли, а умерли от тропических болезней». Вот так. А я не забыл. Вот уж скоро десять лет тому будет, но как ночь, так все ребята мне снятся. Антон Свиридов, Сашка Григорьев, Паша Яневич, Юрка Агапов. Стоят на черном камне и смотрят… живые…
Тихомиров опять прошелся вдоль лавки. Остановился и сказал тихо:
— Десять лет никому не рассказывал. Даже жене. А тут…
Я вспомнил строки из когда-то слышанной песни. Там как раз про наших в Анголе пелось:
— Куда нас, дружище, с тобой занесло,
Наверно, большое и нужное дело?
А нам говорят: «Вас там быть не могло»,
И кровью российской чужая земля не алела…
Дядя Миша тряхнул головой:
— Точно — быть не могло. Даже могилы не осталось. Только кровь на черном камне…
У меня на душе нехорошо стало, как будто часть вины на себя взял. Но если дяде Мише стало легче, то пусть. Ведь столько лет в себе носил.
— Ты не виноват, дядь Миш. Война виновата.
— Война, будь она проклята… не только жизнь, но и душу забирает.
Да, проклятая война. И чужая. И самое обидное, что об этом забудут официально. Останется только память таких вот ветеранов, которым запретили помнить своих друзей.
Я поднялся и сказал:
— Ты прав, капитан. Не дай бог испытать такое…
Шел домой не оглядываясь. Знал — не удивлён Тихомиров, не до этого ему сейчас. Только бы не сорвался. Уже и не уверен — хорошо или плохо я поступил, вызвав дядю Мишу на откровенность. Легче ли ему стало? По крайней мере — мне нет, даже тяжелей, чем до этого. А ведь совсем не собирался Тихомирова про войну спрашивать. Как и вчера, встал пораньше и на школьный городок побежал. Дядя Миша уже был здесь, раздетый по пояс на турнике подтягивался. А я, как только рядом на перекладине повис, так и увидел шрамы на теле. Пулевые сразу узнал. Были и другие. Страшные. Как будто тело сначала пополам разорвали, а потом обратно половинки приставили и сшили.