Никто не слыхал.
— Да, глухой край. И в газетах как-то мало писали, — угрюмо сказал подполковник и забарабанил по столу длинными пальцами тонкой породистой руки.
Мы ждали его рассказа, но он не начинал его.
— Что же, Павел Николаевич… Расскажите нам про Аагоф.
— Тяжело все это, господа. Расскажу в назидание, вот таким шибзикам, как Петр Михайлович, чтобы не смеялись надо мной… Только тяжело все это рассказывать…
И Павел Николаевич опять помолчал. Петр Михайлович супным ковшом разлил по стаканам горячую жженку.
— Ну, так вот… Дело было так. Позапрошлым летом, значит, когда тут все это: митинги, грабежи, поджоги и убийства шли полным ходом, командовал я эскадроном в своем драгунском полку. Объезжая уезд, попал я в старинное имение Альт Карлгоф. Маленький каменный домик, пузатый какой-то, с неуклюжими пристройками, Петра Великого помнит. Внизу водяная мельница шумит, вся кустами заросшая. Река Аа широко разлилась вдоль запруды. Дом, крытый черепицей, окружен верандой. В том доме жил старый барон Вольф, один из ста трех баронов Вольфов, населявших Лифляндию. Когда-то служил на военной службе, благоговел перед императором Александром II, был весь обожание России и императорского дома. Внутри — чистота и старина. Портреты, миниатюры, паркетные полы навощены, кружевца — и тут же электричество и телефон.
Жил он со своею внучкой — Катхен. Высокая, белокурая, стройная, красивая и обаятельная была эта Кэт. За год перед тем Смольный институт кончила, по-русски говорила без акцента. Старик-то на этот счет хромал немного.
«Не так страшен шорт, как его малютки», — сказал он мне про латышское восстание… Кэтхен везде. Весь дом и мельница на ней… Всюду порхает и все это так умно, с русской ласковостью и с немецким педантизмом… Ну, и вот господа, сознаюсь вам — влюбился я в нее с первого взгляда. Глазки голубенькие, волосы светло-золотые и такая вся она была нежная — незабудка полевая. Зачастил я туда. Эскадрон в тринадцати верстах стоял — недалеко. Она никого не видала, оценила мою старую, верную любовь. Осенью мы объяснились. Дед не ломался — и стали мы — жених и невеста. А тут подошла зима и с нею самое горячее время. Митинги и речи дали свои плоды. В Туккуме зарезали наших драгун. Кругом пошло светопреставление. Обещал я своей Кэт провести с нею Рождество. Да к Рождеству эскадрон мой раздергали по постам и по разъездам. Весь декабрь мы не расседлывались.
Хаос, безначалие, безвластие были полные. В Вильне полиция и пехота отдавали честь процессиям с красными флагами. И пошло: качай, валяй — грабили, жгли, убивали, вешали — все во имя свободы. Все офицеры мои на Рождество были разосланы с разъездами кто куда. Я один остался. Со мною тринадцать драгун. Ходил, ходил я по маленькой комнатке волостного правления, где висел телефон и где была моя канцелярия, томился. Подошел к окну. Холодный ветер завывает в кустах, машет голыми прутьями. Посмотрел на градусник — было тринадцать градусов мороза. Подходила полночь. Томила меня, господа, в эти часы почему-то тоска необъяснимая. Все думал о моей маленькой Кэт — полевой незабудке.