Помахав нам рукой на прощание, он вышел через боковую дверь, оставив нас с Дарой в некотором замешательстве.
Наконец Дара прошла в зрительный зал, уселась в одно из зрительских кресел и стала изучать листок, который оставил ей Джонатан Ид, — вид у нее был очень решительный. Она на секунду отвела глаза от бумаги и посмотрела на меня.
— Джеймс, будь так добр, оставь меня одну. Если я хочу в самом деле это выучить, мне нужно как следует сосредоточиться.
Джонатан Ид вернулся минут через двадцать и сразу же размашистым шагом прошел на сцену.
— Поднимайтесь ко мне, — крикнул он Даре, — и оставьте эту бумажку на кресле.
Когда Дара поднялась по ступенькам и подошла к нему, он поставил ее на середину сцены, а сам спустился в зрительный зал и уселся рядом со мной.
— Готово. Ну, приступайте, барышня. И говорите громче, чтобы вас было хорошо слышно даже в самых задних рядах!
Дара нервно откашлялась, произнесла заглавие баллады и начала читать первый куплет.
Джонатан встал со своего места и крикнул:
— Пока все отлично, но все же постарайтесь говорить погромче! Я уверен, что до задних рядов ничего не доходит.
Джонатан Ид всем телом наклонился вперед, внимательно вслушиваясь в ее голос, — на лице его было написано восхищение. Вот, подумал я, девушка, которой врожденное чувство меры, здравый смысл и артистизм безошибочно подсказывают, когда нужно выдержать паузу, а когда можно возвысить голос, чтобы усилить драматический эффект.
Ее умение держаться на сцене и органичное чувство стиха в сочетании с юной красотой производили ошеломляющее впечатление, и даже такой старый циник, как Ид, был потрясен.
Дара была так захвачена стихотворением, что на ее глазах выступили слезы. Джонатан встал и крикнул:
— Вы приняты! — Он двинулся к выходу, но на полдороге остановился и обернулся к нам.
— Жду вас обоих здесь же в ближайший четверг, в полдень.
На следующий день состоялись похороны доктора Шеппарда. Те немногие ценности, что у него были — одежда, золотые часы и кольцо, — мы продали. Вырученных за них денег и той небольшой суммы, что я нашел в кармане его пиджака, как раз хватило, чтобы оплатить гроб, траурную церемонию и небольшой могильный памятник. Надпись на камне была очень короткая — ведь Дара почти ничего не знала о его прошлом и его родных.
Пока могильщики опускали гроб, я перечитывал эти слова: «Доктор Лайонел Шеппард. Умер 2 апреля 1860 г.».
Палящее, жаркое солнце, посылавшее на кладбище свои лучи с ярко-голубого неба, не могло растопить тоски и уныния, овладевших сердцем Дары.
Я думаю, что до той самой минуты, пока могильщики не начали засыпать гроб с телом доктора землей, неумолимо заполнявшей могилу, Дара как будто пыталась не верить в то, что его действительно больше нет, словно не могла осознать факта этой смерти. В этих черных, бездушных комьях, под которыми постепенно скрывался из виду гроб, было что-то окончательное, подводящее последнюю черту, — что-то, от чего по лицу Дары покатились слезы. Зеленое кладбище со всеми его тихими аллеями и тенистыми тропинками расстилалось перед нами. Оно было бы прекрасно, если бы не было кладбищем. Но ни горячие лучи солнца, ни красота пейзажа не могли развеять ее тоски.