Ферапонт деликатно хохотнул:
– А рыбью мелочь выкинула кошке?
– Ну да! – возмутился Нефедыч. – Там, ить, окуньки были, сорожка, щурята, вальки – с такой мелочи уха – любо-дорого! Но Матвевна помыла ее и на сковородку, а сверху яешной болтушкой залила – тако жарево-о получилось! – за уши не отташшишь! Сам бы поел, да не позвали. – Нефедыч покрутил головой, задумался. Ферапонт ждал. – Я к тому говорю, – продолжил Нефедыч, – что Семка сызмала был ухватистой. С моей Настеной милешился – какой бы зять был, э-эхх! И Настена моя который день слезьми исходит! Жаль девку!
Нефедыч запечалился, налил стакан самогону и, не дожидаясь поддержки, опрокинул в рот. Ухватил квашеной капусты, захрумкал и совсем голову повесил.
Ферапонту захотелось курить. Он осторожно выбрался из-за стола, показал Аникею знаками, что не уходит, набросил на плечи свою борчатку и вышел в сени.
В доме было два входа со двора – отдельно в родительскую половину, отдельно в Семенову (Аникей рассчитывал, что Семен женится и будет жить отдельно, но рядом), – только сени общие, разделенные дощатой перегородкой с дверью, сейчас закрытой. Однако в другой половине сеней кто-то находился: за перегородкой Ферапонт услышал два женских голоса – один позвончей, видать, девичий, другой погуще, похоже, хозяйки, Анны Матвеевны. Девичий был круто замешан на слезах, и Ферапонт быстро понял, что это Настена, дочка Нефедыча. Анна Матвеевна ее успокаивала, но и сама всхлипывала.
– Ну, что ты, что ты, девонька! Чего понапрасну слезы лить, имя горе не зальешь – говорила хозяйка. – Тебе не убиваться надоть, а красу свою беречь. Выйдешь за кого-нито, деток нарожашь…
– Ох-хох-хо! – вскрикнула Настена и, видать, закусила крик платком, выдавила невнятно: – Уже, теть Нюра, уже…
– Что «уже»? – всполошилась Анна Матвеевна и тут же охнула: – Неужли уже? Настенька, дитятко мое, неужли правда?! Ой, радость-то кака! Како утешение – Семкин отросточек остался, слава те, Господи! Спасибо тебе, доченька! Спаси тя Господь, родная ты наша!
Послышались звуки поцелуев и девичий всхлип:
– Да что ты, теть Нюр! Что ты! Ишшо ж нескоро, третий месяц пошел…
– А ты береги, береги отросточек-то! Ой, как мы его ростить-то будем! Ой, как буде-ем!..
И снова, сквозь поцелуи, всхлип:
– Дак ить суразенок [98] родится, теть Нюр…
– А Богу, доченька, неважно, венчана ты али невенчана. Главно – в любови дитя зачато, а любовь сам Бог и есть!..
Ферапонт, слушая женщин, даже забыл закурить. Порадовался за корефана: вот Аникею будет радость – внук или внучка – на старости лет. Вздохнул про себя: полтинник скоро, а ни жены, ни детей, не говоря уж о внуках. Откуда они возьмутся, ежели всю жизнь по приискам, а туда бабы не допускаются? Да и как их допустить – мужики ж с глузду съедут, порешат друг дружку за милу душу! Он усмехнулся: а ведь и впрямь за милу душу, – вытащил кисет и стал закручивать цигарку. Тут распахнулась со двора входная дверь, волной ударил морозный воздух и сдул с бумажки насыпанный валиком табачок. Да не просто сдул, а прямо в лицо – в нос и глаза, так, что у Ферапонта слезы брызнули, и кашлем перехватило горло.