— Свет в евоных глазах стоял такой — даже вроде ослеп я на минутку-другую. Прошёл мимо меня цесаревич со свитой, а я уж ничё не вижу — ни людей, ни реки, ни деревьев, ни неба даже. Всё стало для меня светом. Вот оно как!
И то давнее состояние чудесного восторга вдруг светом нахлынуло в душу опозоренного и оскорблённого Григория Васильевича. Он пристально посмотрел в глаза императора с картинки и, как маленький, отчаянно ища защиты и утешения у взрослого, у родителя, мысленно обратился к Николаю: «Ваше амператорское величество, вспомоществуйте, оградите, образумьте… Чиво же с людями творится? Взбесились? Сатана возвластвовал?» Но искорка стыда кольнула гордое сердце Григория Васильевича, и он прямо и твёрдо посмотрел на людей, а они шумели, кричали, словно бы ополоумели. Друг другу говорили, что Петра Алёхина надо в старосты, что довольно мыкаться с Охотниковыми.
Старик Горбач тихонько сказал:
— Чё уж, люди: Охотника оставить надо.
— Слышал, Петро сказал — и убивцы оне? — зашипел чахлый Лука Драничников.
— Вы на хрена сюды Тросточку приплели? — обозлился Горбач. — Чё, всякое лыко в строку? Уж забивать, так до смерти? У-у, иудин народ! Погань!
Гвалт поднялся невообразимый. Пот лоснился на красных возбуждённых лицах. Густел у потолка махорочный и папиросный мышасто-седой дым, кутал горячие головы, ел расширившиеся зрачки. Каждый говорил — кричал, шептал, хрипел — о своём, наболенном, не хотел слушать других.
Григорий Васильевич медленно поднялся со стула. Ни один мускул не вздрогнул на его лице, но глубоко сидящие, угрюмые от природы глаза — как два уголька тлели: чуть подуй ветер — вскипит огонь, жаром обдаст всех, пощады не жди; и сам полыхнёт, и сгорит. Замолчали люди, каверзно насторожились, вороватыми насмешливыми взглядами посматривали на старосту; его сразили, но он не сдался.
— Не ведаете, люди добрые, чиво творите, — хрипло, но тонко пропел, как с клироса, Григорий Васильевич. Обморочно качнулся к стене, назад. Удержался на ногах. — Дрянно стали жить — так виноватых отыскали? Злобу да досаду срываете? А Господь всё видит! — поднял высоко над усыхающей жалкой головой руку с торчащим суковатым пальцем.
— Будя проповедовать — не в церкви, поди, да и ты, Василич, в попы не гож по грехам своим, — выкрикнул Пётр Алёхин, насмешливо озираясь в поисках поддержки.
— Взашей энтих Охотников! Попили нашу кровушку. Голосуем за Петра! — поддержал морщинистый, прокуренный мужичок Половников Савелий. Он недавно рассчитался с Михаилом Григорьевичем за многолетние долги и на удивление всех осмелел так, что теперь и не признать было его: весь распетушился в своём ветхом, на собачьем свалявшемся меху полушубке, слабой грудью давит вперёд, слюной брызжет.