— Ты меня как за куклу держишь, — притворно сердилась Елена, всё же выворачиваясь из его мягких, тонких рук и с тугой змеиной гибкостью сползая на пол.
— Ты не кукла, ты моя богиня, Леночка.
Елене не нравилось, что её сравнивают с богиней или иконой. Словно бы прогорклым запахом старых, давно нечитанных отсыревших книг отдавали, представлялось ей, эти слова. Но она всё реже ругала за них Виссариона, потому что он был постоянен и настойчив в этом своём мнении. Ей думалось, что с годами, когда их души теснее срастутся, Виссарион будет реально, как-то зримо воспринимать её — такую живую, нелёгкую, наполненную светом и тьмой, сладким и горьким, холодным и горячим, твёрдым и мягким. «А пока — можно и поиграть: ведь мы молоды, — успокаивающе думалось ей. — Как он любит меня! Боготворит, возносит. А смогу ли я сердцем также пылко быть верной ему всю жизнь?» И этот невольный вопрос, который зачем-то всплыл из каких-то потаённых заулков души, пугал и настораживал её. Она гнала его прочь от себя. Ей хотелось, чтобы нынешнее её счастье было полным, овладевающим, долгим, вечным, непременно вечным — вечным блаженством, быть может.
Каждый день Виссарион покупал возлюбленной что-нибудь дорогое, необыкновенное. Она никогда ещё в своей жизни не имела столько платьев, украшений, не сиживала раньше в дорогих ресторанах и клубах. Она не работала; её руки стали бледно-белы, совсем не походили на руки крестьянки, и она иной раз останавливала на них свой насмешливый удивлённый взгляд, особенно тогда, когда их целовал Виссарион. Ей казалось, что её руки сделались какими-то нездоровыми, старушечьими. «Линялые», — брезгливо думала она и наморщивала высокий гордый лоб.
Елена любила работать; в детстве и юности она с удовольствием возилась с матерью или бабушкой в огороде, на обширном охотниковском подворье, умело доила коров, ловко стригла овец, а если убиралась в горницах, то всё после неё блистало и сверкало. И гимназические годы не сделали её белоручкой — среди подружек и преподавателей она слыла за превосходную белошвейку и вязальщицу. Но нынешняя жизнь лишила её работы напрочь — деньги водились, большие, шальные деньги, которые исправно присылал какой-то загадочный грузинский дед, номер шикарной гостиницы убирался прислугой. Всё, казалось бы, прекрасно, однако Елена томилась от этого аристократического безделья, иной раз помогала прислуге, читала газетные объявления о найме, но ничего конкретного и решительного не предпринимала, чувствуя настрой Виссариона: богиня не должна работать! Ей хотелось во всём быть приятной и необременительной возлюбленному, следовать его неписанным правилам, его привычкам и наклонностям.