В Иннокентьевской подводы не нашёл и, не раздумывая, направился пешком. Хотелось всей грудью вдохнуть родного ангарского воздуха, но мороз заворачивал люто, и в лёгких стонуще хрипело, как в трубе, которую не прочистили, а печь затопили. «Ничего, — успокаивал он себя, — ещё надышусь. Какие мои годы!» И он, как бы стараясь доказать самому себе и окружающим сосновым лесам, что силён и молод, шёл с ускорением, порой, как мальчишка, подпрыгивая. Разбегался перед спусками и, размахивая руками, лихачески скатывался на стёртых подошвах сапог.
С пустынного, плохо наезженного Московского тракта свернул сразу за Чёртовой горой: решил пройти знакомой с детства тропой, потому что она короче вела к селу; и к тому же, как выходишь из лесу, — так вот он и дом, родная охотниковская усадьба. Сердце билось всё учащённее, кровь, чудилось ему, прямо закипала в жилах, и немочь телесная вроде как отступала, мало-мало стихала. Но шлось тяжело, потому что тропа почему-то оказалась совершенно нехоженой, заваленной снегом так, что иной раз было необъяснимо — целина это или тропа? Но возвращаться на тракт не стал — очень хотелось сразу выйти к родному дому.
Выбрел из чащи на знакомую с малолетства елань — на ней все вечёрки и игрища проходили, поднял глаза, а — Погожего нет. Подумал, сбился с пути, не туда попал. Смахнул с бровей и чуба куржак, протёр рукавицей залепленные инеем глаза и разглядел в сизом отдалении церковь, а чуть левее возле тракта — ещё одно строение. Не сразу признал его — свинарник это был. Отдалённой болью вздрогнулось сердце.
Шагнул — застыл. Шагнул — застыл.
Прищуриваясь, с трудом разглядел заваленные снегом, сажно, шишкасто обледенелые несметные руины, торчащие, до неузнаваемости залепленные снегом печные трубы — походили они все на уродливых громадных снеговиков, — поваленные заплоты и ворота с высоко торчащими досками, будто кто-то утопал и тянул руку за помощью. Отличил кладбищенскую рощицу, но не увидел ни крестов, ни венков. И ни одной дороги не приметил в селе, ни одной проторенной в снегах стёжки, кроме как — серенькую сиротливую между церковью и свинарником.
Шагнул — снова замер. Шагнул — опять стоит.
И не знает — стоять или идти?
Всё же пошёл, неестественно-порывисто — будто не знал зачем, всё ещё крепко сомневался — убыстряя шаг. Но снова остановился: вспомнил, как нужно правильно заходить после долгой разлуки в родное село. Наложил на себя крестное знамение, поясно поклонился, сказал, ломая настуженный голос:
— Что ж, здравствуй, родимый край.
Подошёл к церкви, смахнул с головы шапку перед затоптанной, исчернённой обувью папертью. Люди повалили из дверей храма и домка священника.