Дела в Ивановой артели шли скверно — ни рыба, ни шкурки белька, ни таёжные заготовки по-настоящему не раскупались, но себя съестными припасами зимовейцы обеспечивали, нередко уже который год выменивали в городе, в порту и на Кругобайкалке рыбу, шкурки и орехи на овощи, хлеб и мясо. Жить пока можно было.
Две дочки Ивана и Дарьи вышли замуж и перебрались в Иркутск, а младшенькая, тоненькая неженка Груня, жила с родителями.
84
Вялую, снова охваченную жаром Наталью уложили на живо взбитую Дарьей перину в супружеской спальне в белоснежное, мгновенно смененное, бельё, — как самую дорогую гостью. И она, чуток перекусив и слабо, виновато улыбнувшись Василию, почти сразу уснула в этом тёплом, чистом и, ощущалось ею, счастливом доме.
Тотчас сели за стол, выпили, закусили. Мужики похлопывали Василия по плечу, своими мозолистыми руками запанибратски, грубовато тягали его за шею, дивясь могутности и силе парня. Никому и в голову не приходило, что он тоже сильно болеет. Расспрашивали, как там в России. Он подробно рассказывал.
Василий в самом начале застолья потихоньку установил волковскую икону в горнице, где был накрыт стол, на комод, и со своего места иногда посматривал на неё. На его коленях сидел племянник Ваня и восхищённо посвёркивал тёмными, глубоко сидящими глазёнками на такого сильного, могучего дядьку, будто бы сошедшего со сказочной картинки про богатырей. Василий, поглаживая племянника по голове, шепнул в его ухо:
— Глянь-ка, Ваньча, вон на ту икону: видишь, там такой же маленький мальчик, как ты.
— Угу.
— Вот те и угу!
— У Иисуса-то матушка есть, а моя где-то запропала.
— Ишь какой смышлёный.
Заметила икону только Феодора. Спросила у племянника, как она досталась ему. Он начал рассказывать. Застолье шумело, хриплыми голосами затягивало песню, кто-то упрямо крутил ручку поломанного патефона, но понемногу все стихли, стали прислушиваться к Василию. Некоторые подходили к иконе, недоверчиво всматривались в поблёскивающие слёзки мироточия.
Василий докончил свой рассказ. Все задумчиво молчали, не прикасаясь ни к питию, ни к закускам, смотрели на икону, в слёзках которой зачем-то вспыхивали лучи.
— Ой, и чиво ждать от жизни? — вздохнула Дарья, привлекая к своему мягкому боку голову загрустившей дочери.
— Милости Божьей, — сразу и первой отозвалась игуменья Мария.
— Сказывают городские: церкви-де ни сёдни-завтрева зачнут закрывать, а священников и монахов на столбах вздёргивать, — тихонько сказала Груня, зачем-то сжимая своё дыхание. — Тётя Феодора, вам не страшно? — обняла она тётку.