— Никому не сказывай об иконе.
— Не скажу, господин фельдфебель.
— Да какой я теперь тебе «господин»! Ты мне, малой, всё одно что сын. Мне Матерь Божья указала на тебя. Понимать надо! С нами в руководительницах и защитницах теперь Она. А своей сестрице отпиши: впала-де ты в прелесть, устроенную хитромудрым антихристом. Затащит он её не ровен час в омут греха. Погубит девку.
— Отчего же Бог оказывается порой слабже антихриста?
— И ты ересью соблазняешься! — ударил Волков мозолистым толстым пальцем по столешнице. Но, помолчав, стал спокойно рассуждать: — Ржа неверия разъедает души людей. Озлобляются они друг на друга, завидует сосед соседу, копят имущество, дрожат за его сохранность, а не радуются жизни да Божьей благодати, всё ещё изобильно разлитой по белому свету. Один старец сказывал мне: вскоре-де настанут времена тяжких испытаний, бесовские пляски возвластвуют. А почему, Василий? Да потому, что не хотят люди жить по заповедям Господним, дарованным издревле, стали торить свои дороги, новые пути. Умствуют! Спорят с Небом! А дорога истинная одна — в Царствие Божье. Намыкаются люди, сказывал старец, с лихвой. Войны великие и беспощадные сотрясут землю. Беда, беда! — качал головой Волков.
— Когда наступят страшные времена?
— Не ведаю. Может, — уже. Да, да, похоже, что наступили — никудышно живут люди, до чрезвычайности плохо. Одни в плясках да хохоте, а другие в неимоверных трудах и злобе. Но те и другие попусту живут — прожигают жизнь, не готовятся к вечной жизни и не ждут Царствия Божьего.
— Погибнет белый свет?
— Не знаю. Бог всемилостив. Верь, надейся и… — Он помолчал и добавил, слегка вздохнув: — И люби.
— Кого?
— На то сердце тебе укажет. Оно у тебя живое. Ступай, да помни уговор — никому не сказывай об иконе: не верю я никонианам… хотя по внешнему виду вроде как и сам никонианин — выпиваю, курю, чай употребляю да редко молюсь, — грустно улыбнулся Волков, подталкивая словно очарованного, заторможенного Василия к двери.
Василий до утра не мог уснуть. Виделись ему большие, но смутные — как бы не до конца открывшиеся для него — глаза Божьей Матери; скатывались к земле прозрачные золотистые, как мёд, слёзы не слёзы, но действительное и несомненное мироточие. В душе становилось легко и печально, и далеко стала видеться ему жизнь, как с сопок правобережья виделись родные погожские дали, приангарские лесистые, пахотные земли, пойменные луга. За большим без штор окном казармы вставало туманное сизое утро, неохотно, сонно бросало на росистые кроны тополей скудные пучки лучей маленькое жёлтое цыплячье солнце, чуть выглянув из-за иркутных пологих сопок. Но день обещался быть горячим. Сон, наконец, сомкнул веки Василия, и он с час крепко поспал, подрагивая щекой и губами.