Все же Алексеев был не прав, говоря о том, что Невский хиреет. Ученый оставался «колоссальным продуктором» во всем. Продолжал он трудиться в той или иной степени над всеми темами, когда-то начатыми. Он уже не мог вести полевые исследования, но оставалась обработка гигантского по объему материала, собранного в Японии, а в области тангутики в его распоряжении имелась обширная коллекция, привезенная Козловым. Появились и две совсем новых темы: историческая фонетика японского языка, включая диалекты Рюкю (он успел сделать по этой теме доклад, тезисы которого сохранились и теперь изданы), и подготовка к печати первых в России рукописных грамматики и словаря японского языка, составленных при Анне Иоанновне японцем Гондзой (после крещения Демьян Поморцев). И еще разные темы от иероглифики до перевода «документов японских пролетарских партий».
Но главной темой все-таки была тангутика. Сохранился любопытный документ: «карточки рабочего времени», составлявшиеся Николаем Александровичем для рационального распределения труда (тоже знак эпохи). В них на работу по тангутоведению отводилось от шести до десяти часов в сутки без выходных и отпусков. Эта работа была разнообразной. Прежде всего, нужно было разобрать и каталогизировать коллекцию Козлова, столь обширную, что за восемь лет эту работу не удалось довести и до половины. Все-таки самые ценные памятники ученый успел обработать. Параллельно шло составление словаря, включавшего все имеющиеся в текстах знаки, Невский успел учесть около 95 % знаков. Но тексты оставались нерасшифрованными, и собственно к дешифровке Николай Александрович смог приступить лишь с 1936 г. Наконец, он и готовил памятники к печати.
Сохранился план работы Невского по тангутике на третью пятилетку (1938–1942 гг.) с росписью по годам, по которому предполагалось издание двух памятников с переводами и комментариями и исследование третьего памятника, продолжение каталогизации коллекции, а в 1942 г. «издание тангутско-русского идеографического словаря на три-четыре тысячи иероглифов». Все было оборвано стуком в дверь поздним вечером 3 октября 1937 г. Ученый еще работал за письменным столом. Уходя, он просил: «Не убирайте на столе, через несколько дней вернусь». Он не вернулся. Через несколько дней арестовали и его жену, тогда преподававшую японский язык в ленинградских вузах. Не вернулась и она.
До того судьба скорее щадила Николая Александровича, особенно по сравнению с другими учеными, возвращавшимися из-за границы, например, с Н. Н. Дурново (см. очерк «Никуда не годный заговорщик»). Его считали уникальным специалистом, а с «белоэмигрантскими кругами» он в отличие от Дурново не был связан уже потому, что в Японии их практически не было. Япония с 20-х гг. считалась вероятным противником в будущей войне, и подготовке кадров японистов придавалось большое значение, поэтому преподавателей этого языка, даже «старорежимных», до середины 30-х гг. старались не трогать. Во Владивостоке, где подготовка японистов и китаистов велась с дореволюционного времени, была дана специальная команда не подвергать проработкам преподавателей японского языка ввиду нужности их дела. Мне неизвестны и какие-либо кампании против «ударника» Невского до 1937 г. А потом все быстро изменилось. В период массовых репрессий и всеобщей шпиономании люди, знающие японский язык, стали почти поголовно рассматриваться как «японские шпионы». Как только следователи узнали, что Е. Д. Поливанов занимался Японией и был в этой стране, в его деле на второй план отошла даже работа под руководством Л. Д. Троцкого: все свелось к «шпионажу в пользу Японии». А почти вся японская кафедра во Владивостоке в 1938 г. была расстреляна, тогда как параллельная китайская кафедра почти не пострадала. Невскому, четырнадцать лет прожившему в Японии и женатому на японке, трудно было на что-нибудь надеяться.