– Дела неплохо идут, Вера Артемьевна?
– Грех жаловаться, только Бога гневить… – откликнулась Вера, задумчиво глядя на плоскую и смуглую, словно закопченную физиономию Алеши.
– А охота мало-мало пожаловаться? – усмехнулся Алеша, о чем-то догадавшись.
– Я ж не из тех, кто жалиться умеет, – Вера покачала головой. – А только… пусто как-то…
– Детки, торговля? – глядя с непонятной требовательностью, спросил Алеша.
– Детки, это свет, конечно, – согласилась Вера. – Да что ж – двое… Нас у матери одиннадцать было, да хозяйство все… А у меня… прислуга придет, приберет, сварит. К еде я без пристрастия, каши с молоком люблю, да овощ пареный… Торговля… деньги к деньгам. Иногда думаю: еще, что ль, в завод чего взять? Да сообразить не могу. Ум у меня на такое не очень повернут… Книги Матюшины, считай, все перечитала. Даже по горному делу и то… вечерами, с тоски…
Вера замолчала. Молчал и Алеша, не мог решиться на что-то, крутил в ловких сухих пальцах подвешенные амулеты.
– Говорите уж, зачем пришли, – первой не выдержала Вера. – Вижу, что не чаю попить.
– Ладно, – Алеша мотнул круглой башкой и перешел на русский язык. О серьезных делах он всегда говорил по-русски. – Хочу тебе сказать: иди, Вера Михайлова, ко мне… в дело. Глядел на тебя долго и понял: ты баба умная до жути, и язык за зубами держать умеешь. Того мне и надо.
– А что ж за дело-то такое? – вздохнула Вера, по видимости не удивившись. – Вы, вроде, при Гордееве были, теперь – при Опалинских. Хозяева прииска меня… ну, скажем, не слишком жалуют. А дела ваши с самоедами – чего ж мне, русской бабе, туда? Кто меня слушать станет?
– Ты меня послушай, – согласно вздохнул Алеша. – А после решать станешь, однако.
После смерти Ивана Гордеева Алеша и вправду остался при его детях – Петре Ивановиче и Марье Ивановне. Помогал чем мог, давал советы, в делах держал линию покойного друга. Когда Марья Ивановна спустя положенный для памяти отца год обвенчалась с Дмитрием Михайловичем Опалинским, Алеша был тому только рад – на Петю надежд особых нет, так хоть мужская рука в деле появится.
Ситуация вокруг Егорьевска была непростой и действовать в ней следовало споро и решительно. Пески на всех трех приисках – Мариинском, Лебяжьем и Новом постепенно истощались. Рабочие волновались за будущее. Крестьянствовать за последние пятнадцать лет они разучились, а другой работы в окрестностях Егорьевска не предвиделось. Золото в здешнем краю было редкостью, а уходить с семьями на Урал или Алтай по силам далеко не каждому. Политические ссыльные, беглые и объявившаяся странная банда Дубравина мутили воду и распускали самые дикие слухи, которым, естественно, верили влет, как самой доподлинной правде. Например, одним из самых устойчивых слухов была легенда о том, что кто-то (непонятно кто – кандидатуры менялись в зависимости от колебания рабочих симпатий и антипатий) припрятал и не отдает народу приснопамятную желтую тетрадь погибшего инженера Печиноги. А в этой тетради якобы было прописано, где золото искать, и все расчеты, как сделать так, чтобы рабочему люду жилось, как у Христа за пазухой. «Что-то вроде романа господина Чернышевского», – говорил Дмитрий Михайлович, узнав о нынешнем гипотетическом содержании пропавшей тетради. Опровергать и комментировать подобные слухи было совершенно бесполезно именно ввиду их полной абсурдности.