Он не может тратить время на размышления о причинах исчезновения букв. Эрудит спешит восстановить первый том (лучше сказать, первые тома: очень скоро он обнаруживает, что разрушение коснулось и второй, и третьей книг рукописи), но понимает, что эта работа не позволяет ему продолжить написание последних томов. А без заключительного аккорда, которому предстоит увенчать величественный труд, пятьдесят лет работы не имеют никакого смысла. Первые тома представляют собой скорее строительные леса, необходимые для того, чтобы материал распределился правильно. Они не самоценны, как новаторские идеи последних томов, которые создаются на этих лесах. Без этого финала Великий Опус не станет великим. В связи с этим эрудита терзают сомнения: может быть, лучше оставить первые тома как есть и не терять времени на их восстановление? Не лучше ли будет вступить в схватку со временем и завершить наконец последние тома (скольких, кстати, еще недостает — шести или семи?), чтобы таким образом закончить Опус, пойдя на риск потерять навсегда некоторые из начальных томов. Из семидесяти двух, написанных до сегодняшнего дня, он готов, пожалуй, согласиться с потерей первых семи или восьми. Они, правда, помогли ему набрать обороты, но в них практически нет ничего совершенно нового по сути. Но тут возникает еще один вопрос: к тому моменту, когда он поставит последнюю точку, сотрутся только первые семь или восемь томов? Решив не терять ни минуты, эрудит принимается за дело, но тут же откладывает перо. Как ему сразу не пришло в голову, что, если он умрет и тот кто-нибудь, кому суждено найти Великий Опус и представить его в издательство, обнаружит его не сразу, испортятся не семь или восемь томов, а все произведение. Что же ему тогда делать: бросить все и немедленно заняться поисками издателя, чтобы избежать этой опасности? Но, не имея возможности продемонстрировать последние тома, ему будет трудно доказать всю значимость своего произведения. С другой стороны, если он будет посвящать время и силы поискам издателя, то не сможет ни восстанавливать части, которые будут приходить в негодность, ни писать недостающие. Что же ему делать? Его охватывает тоска. Неужели вся его жизнь, отданная работе, была напрасна? Так оно и есть. Каков результат всех его усилий, безбрачия, жертв, отказа от всего, что не имело отношения к Опусу? Ему это кажется страшным издевательством. Он чувствует, как в его душе зарождается ненависть: ненависть к самому себе за растраченную понапрасну жизнь. Невозможность вернуть потерянные годы его удручает, но гораздо больше этого страшит уверенность в том, что теперь он уже не успеет узнать, как использовать оставшееся время.