Так я к нему и не вошел, и всю ночь до утра у окошка простоял. Присмотрелся, ясно стал различать и епитрахиль с черепами и тулуп под нею. Стоял и смотрел. А он молился, поклоны клал. До утра.
Вот тебе и еще анекдотик: святой соловецкий кремль грехом доверха набит. В Преображенском соборе – содом. И чей тут грех – сам Господь Бог и на Страшном Суде не разберет!.. А под боком, в земляной келье, схимник грех замаливает. Этот самый грех. Какой же иной? Может, его лампадка и сюда светит?
– Вот он, весь на виду, собор твой Преображенский, в содом, в свалку ныне преображенный, – махнул рукой Глубоковский в сторону кремля, над которым высилась громада собора, – весь во тьме! Гроб!
– И у схимника гроб стоял… И Лазарь ожил в гробу… Был ведь Лазарь?
– Может, и был. Да теперь его нет. И не будет. Взяться неоткуда. И гроб запакощен. Сам видел. Чушь все это, чушь.
– Нет, смотри, – вглядываюсь я в обезглавленный купол, – в окне правой звонницы что-то мерцает…
– Со двора отсвет, от фонарей.
– Снова нет! Звонница – справа, к стене. Есть там кто-то. Я лазил – там пусто, лестница еле держится… Может, отец Никодим забрался всенощную с кем-нибудь отслужить? Или панихиду? А?
Спустя год, я снова временно работал на вязке плотов.
Инструктором по вязке был отец Петр, соловецкий инок. Лет уже более тридцати занимался он этим делом. Руки у него были, как дубовые корневища: суковатые, корявые, перекореженные, с твердыми, как железо, ногтями, но крепости в пальцах необычайной; металлические номерные бляшки, потолще серебряного рубля, двумя пальцами в трубки скатывал, а собой был невелик и широк в плечах, человек, как человек.
Раз в июле, в субботу, приходит он утром на вязку, потолковал с конвойным и к нам:
– Нынче вы, братики, одни работайте… без меня.
– Заболел, что ли, отец Петр?
– Нет, слава Богу, носит Господь, милует… Иное у нас дело нынче – погребение.
– А кто ж у вас, отец, помер?
– Схимник наш, молчальник, что в затворе пребывал. Он и преставился Господу, а когда – того не знаем. Сухарики-то ему раз в неделю носили. По субботам. Нынче утречком пришли, вступили в затвор, а он, голубчик, лежит перед образом, лбом в землю уперся… Должно земной поклон клал и в тот самый раз Господь его душеньку принял. Сладостно это, утешно, и честь старцу великая, значит, венец райский заслужил… А стать тому должно еще в середу или во вторник. Сухарики-то старые непоедены и масло в лампаде все выгорело…
– Потухла лампада? – вскрикнул я невольно.
– Нет, тлелась еще малым светом. Подлинно – неугасимая. В фитильке малая толика елея оставалась.