И я спросил:
– С тобой, конечно, никогда не бывает, чтобы ты сомневался, кто одержит победу?
От волненья я с трудом договорил фразу.
А он даже улыбнулся едва заметно, краешками губ, но все же улыбнулся, несомненно. И, видимо, думая совсем о другом, не удостаивая даже остановиться мыслью на вопросе моем, с какой-то дьявольской простотой сказал:
– Да, конечно, не бывает… Христос победит Антихриста…
«Скажите пожалуйста!..» – про себя воскликнул я, нарочно придумывая самый вульгарный, самый пошлый тон.
Да, предчувствие не обмануло меня. Эти три слова – «Христос победит Антихриста» – всколыхнули все во мне до самой глубины душевной! Началось нечто до того мучительно-извращенное, о чем я и теперь не могу вспоминать без тупой, нестерпимой боли.
О, если бы я мог уморить, выбросить вон чудовище, которое живет и властвует во мне. Если бы я мог передать людям, как оно отвратительно!
Я не знаю, есть ли Бог, но я нисколько не сомневаюсь в Антихристе и ненавижу его всеми силами своей души. Настолько же, насколько сначала любил за то, что он открыл мне «смысл жизни», настолько же потом возненавидел за то, что он обманул меня, поработил меня, съел все во мне!
Я – Антихрист, или, вернее, маленькая тепличка, где вскармливается одна миллионная доля страшной личинки, из которой родится он, – и вдруг я ненавижу его! Я ненавижу самого себя!
Каламбур!
Глядя прямо на Николая Эдуардовича и стараясь даже улыбнуться, я сказал:
– Если ты чувствуешь такую близость Антихриста, то я в такой же степени чувствую близость Христа. Что-то победоносное, торжествующее, светлое пронизывает мир. Мне кажется иногда, что вот-вот свершится чудо и все засмеется. Я чаще чувствую Христа и потому в его победе не сомневаюсь никогда. Мне почти всегда хочется говорить: «Христос воскрес!»
Если бы вы слышали, как радостно-восторженно говорил я эти слова, и если бы вы знали, как издевался я в душе над Николаем Эдуардовичем, как кощунствовал над верой его: «А вот попробуй, узнай; посмотрю я, откроет ли тебе твой Христос, что сейчас со мной происходит…»
И глядя прямо в его глаза, которыми он с особенной любовью и лаской смотрел на меня, я стал мысленно говорить циничные, безобразные вещи. В них почти не было никакого смысла. Да мне и не надо было его. Мне нужно было выдумать только как можно погрубее, как можно поотвратительнее. «Ну, узнай, узнай», – твердил я и снова нелепо и дико говорил ругательные слова, старался представить женщин в самом неистово-развратном виде и, смакуя каждое слово, все переплетал бессмысленно-грязными фразами.