Евлампий очень не любил разговоров, которые по своим практическим выводам могли к чему-либо обязывать.
Он тогда спешил переменить тему и делал это чрезвычайно искусно, с обворожительной простотой и задушевностью, начиная рассказывать какой-нибудь случай из своей жизни, который всегда кончался одинаковой моралью: не нужно очень зарываться высоко – это гордость, а со смирением делать маленькую работу – и все будет добро.
Но по неестественной улыбке, по мелким, каким-то брезгливым складочкам около губ я прекрасно видел, что он всех обманывает, что ему никакие дела – ни большие, ни малые – не интересны, да и все мы вообще надоели, и что он с гораздо большим удовольствием поговорил бы теперь на двусмысленные темы в какой-нибудь «теплой» компании.
Мне всегда казалось, что он чувствует, что я его понимаю, и поэтому обращается ко мне с особенным игривым лукавством.
Я инстинктом чувствовал, что от такого соединения, как Евлампий, я и Николай Эдуардович, по такому страшному вопросу должно произойти что-нибудь необычайное.
И я не ошибся.
Евлампий встретил нас, по обыкновению, в своей приемной, узкой длинной комнате со сводами, расписанными картинами на библейские сюжеты. Она освещалась темно-синим матовым фонарем; в ней было душно, жарко и пахло розовым маслом.
Евлампий в своей белой, мягко шуршащей шелковой рясе быстро подошел к нам, благословил, обнял, поцеловал, выразил радостное изумление по поводу нашего прихода; усадил за стол, за которым сейчас же появились канделябры, сушеные фрукты, конфеты, виноград, и, посматривая то на меня, то на Николая Эдуардовича, уже начал было свою обычную ласковую фамильярную речь.
– Владыка, мы к вам по очень важному делу, – тихо, но твердо сказал Николай Эдуардович.
– Очень, очень рад, – поспешно проговорил Евлампий, нервно задергав бахромку у бархатной скатерти.
– По поводу текущих событий, – продолжал Николай Эдуардович, – мы написали «Воззвание к епископам», в котором призываем написать обличительное окружное послание. Мы бы хотели прочесть вам его.
– Очень, очень рад, – снова повторил он и, опустив глаза, приготовился слушать.
Он немного побледнел; лицо у него стало жестким и неприятным, на губах застыла неловкая, деланная улыбка.
Николай Эдуардович начал читать торопливо, с трудом сдерживая свое внутреннее волнение. Я уже прочел это «Воззвание», но теперь, в приемной епископа с темным сводчатым потолком, за столом с сушеными фруктами, в жаркой комнате, пропитанной запахом розового масла, мне показалось, что я тоже в первый раз слышу этот вопль Сына Божия к Отцу, оставившему Церковь Свою.