«Все это он мне говорит, – как в бреду неслось в моем мозгу, – мне или тому, что во мне… И почему так давят его слова?… Почему так страшно, так темно, так душно?… Он говорит о Христе, но это неправда… Почему же слова его так связывают меня?… Ужели Он победит?!..»
Евлампий еще ниже нагнулся над столом и почти шепотом говорил:
– Дайте подумать… дайте подумать недельку. Я не отказываюсь… Может быть… Сил только нет; робость какая-то, словно связан чем… Господи, прости согрешения наши.
– Это путы зверя – Антихриста, – едва выговорил я. Мое горло давила судорога. Как в тумане, все двигалось и расширялось передо мной.
Я видел, что Николай Эдуардович прощается с Евлампием, тот крестит, целует его, и лицо у него не прежнее, холодное и фальшивое, а умиленное и заплаканное.
– Если вы пойдете к другим епископам, – говорил он, и на губах его улыбка добрая, даже детская, – будьте осторожны, а то можете на такого напасть, что и за полицией пошлет.
Мы уходим…
Как в тумане все было, как в бреду или в тяжелом сне… Весь мир действительный исчез для меня, и другое открылось, и другое, окончательное, должно было начаться…
Так это не могло кончиться. Я не знал, что именно должно произойти, но отчетливо сознавал одно: теперь это неизбежно – бежать некуда…
Дойдут ли до вас эти нечеловеческие муки, пережитые мной? Мне не нужно ваших сожалений. Мне нужно лишь, чтобы вы поняли меня, чтобы исповедь моя, хоть на один миг, была для вас действительной исповедью, во всей ужасающей сложности раскрывающей, что я за «типик». Об одном я готов умолять вас: не заподазривайте меня в выдумке. Вам легко будет сделать это. Но клянусь вам, все это, до мельчайшей подробности, пережито мной – да кто знает, может быть, и не мною одним, – и лишь разница в том, что я откровенно (согласен, что даже до непозволительности откровенно) обнажаю перед вами свою душу.
А попробуйте-ка заговорите о том, о чем никогда не говорят, но что всегда переживают, – вам это обязательно покажется фальшью.
Но верьте, не часто вам придется услышать в действительной жизни такие искренние признания, какие вы слышали от меня.
Пусть эта ночь была ночь бреда, может быть, припадка безумия, – но она была, она раскрыла мне все, и я помню ее с такой мучительной ясностью.
И как мне не говорить об этой ночи, когда в ней ключ ко всему.
Мне чудится, что я даже сейчас вижу свое искаженное лицо, свои безумные глаза, вижу себя как двойника своего, пришедшего рассказать мне все тайны моих постоянных мучений.
Как клочки разорванных облаков, неслись во мне дикие, бессвязные клочки мыслей, и я все торопился, торопился догнать самую из них важную, самую нужную.