– Ты слышишь?.. Я здесь!.. – сказала мать.
– Да! – ответил он и потом смолк, будто стараясь что-то припомнить. – Ах да! – заговорил он тихо и вдруг попытался подняться. – Тот… Федор приходил уже? – спросил он.
Эвелина переглянулась с Анной Михайловной, и та закрыла ему рот рукой.
– Тише, тише! Не говори: тебе вредно.
Он прижал руку матери к губам и покрыл ее поцелуями. На его глазах стояли слезы. Он долго плакал, и это его облегчило.
Несколько дней он был как-то кротко задумчив, и на лице его появлялось выражение тревоги всякий раз, когда мимо комнаты проходил Максим. Женщины заметили это и просили Максима держаться подальше. Но однажды Петр сам попросил позвать его и оставить их вдвоем.
Войдя в комнату, Максим взял его за руку и ласково погладил ее.
– Ну-ну, мой мальчик, – сказал он. – Я, кажется, должен попросить у тебя прощения…
– Я понимаю, – тихо сказал Петр, отвечая на пожатие. – Ты дал мне урок, и я тебе за него благодарен.
– К черту уроки! – ответил Максим с гримасой нетерпения. – Слишком долго оставаться педагогом – это ужасно оглупляет. Нет, этот раз я не думал ни о каких уроках, а просто очень рассердился на тебя и на себя…
– Значит, ты действительно хотел, чтобы?..
– Хотел, хотел!.. Кто знает, чего хочет человек, когда взбесится… Я хотел, чтобы ты почувствовал чужое горе и перестал так носиться со своим…
Оба замолчали…
– Эта песня, – через минуту сказал Петр, – я помнил ее даже во время бреда… А кто этот Федор, которого ты звал?
– Федор Кандыба, мой старый знакомый.
– Он тоже… родился слепым?
– Хуже: ему выжгло глаза на войне.
– И он ходит по свету и поет эту песню?
– Да, и кормит ею целый выводок сирот-племянников. И еще находит для каждого веселое слово и шутку…
– Да? – задумчиво переспросил Петр. – Как хочешь, в этом есть какая-то тайна. И я хотел бы…
– Что ты хотел бы, мой мальчик?
Через несколько минут послышались шаги, и Анна Михайловна вошла в комнату, тревожно вглядываясь в их лица, видимо, взволнованные разговором, который оборвался с ее приходом.
Молодой организм, раз победив болезнь, быстро справлялся с ее остатками. Недели через две Петр был уже на ногах.
Он сильно изменился, изменились даже черты лица, – в них не было заметно прежних припадков острого внутреннего страдания. Резкое нравственное потрясение перешло теперь в тихую задумчивость и спокойную грусть.
Максим боялся, что это только временная перемена, вызванная тем, что нервная напряженность ослаблена болезнью. Однажды в сумерки, подойдя в первый раз после болезни к фортепиано, Петр стал по обыкновению фантазировать. Мелодии звучали грустные и ровные, как его настроение. Но вот, внезапно, среди звуков, полных тихой печали, прорвались первые ноты песни слепых. Мелодия сразу распалась… Петр быстро поднялся, лицо его было искажено, и на глазах стояли слезы. Видимо, он не мог еще справиться с сильным впечатлением жизненного диссонанса, явившегося ему в форме этой скрипучей и тяжкой жалобы.