Я понимал, почему иностранные газеты заинтересовались этим незначительным эпизодом уголовной хроники; их статьи, разумеется, предупреждали путешественников: «Опасайтесь воров! Летом во Франции их великое множество; более романская по духу, чем кажется, эта страна по-прежнему небезопасна…» Но в то же время, как путеводитель указывает безвестные лавчонки ремесленников, какие-то обломки стен, «сохранившиеся» старые дома, газеты деликатно напоминали о тех старомодных, таких колоритных нравах, олицетворением и жертвой которых я, в сущности, был. Посмотреть на меня стоило. Я ненадолго превратился в часть туристического капитала любимого и древнего края.
Осведомленные о нашем несчастье, стали давать о себе знать друзья. Сотня звонков, вдвое большее количество писем на несколько дней сделали из нашего дома в Б. подобие почтового отделения. Мы беспрестанно бегали к телефону (и я повторял упоминавшийся выше мой рассказ), мы расшифровывали какие-то непонятные почерки и подписи. Я, уверенный, что люблю моих друзей, с восхищением убедился, что это чувство было взаимным: они тоже любили нас. Наша сторожиха не уставала твердить о своем изумлении: она тоже не считала нас столь популярными. У меня сложилось впечатление, что на мои похороны соберется толпа народу, если только я не умру в глубокой старости или в каких-нибудь слишком экзотических краях. Я поделился этой мыслью с Сесиль, что ее не обрадовало. Мрачная шутка тем не менее соответствовала настроению тех нескольких дней, которые мы прожили в каком-то странном состоянии, среднем между эйфорией (мы знали, что любимы) и смятением (не потому ли друзья так нас ублажают, что мы претерпели более тяжелое несчастье, чем нам кажется). Мы посчитали необходимым проявлять на людях больше горя; я выражал его в том законченном рассказе — о его разработке я уже говорил, — который с многозначительными паузами превратился в более горестную версию. Я увлекся этой игрой и начал жалеть себя по-настоящему.
Сначала мне казалось, что дело, о котором идет речь, касается лемеха и земли. За несколько лет я приучил себя не пользоваться гладкой, глянцевой бумагой. Я готов снять шляпу перед писателями, способными царапать — нет, что я говорю! — ласкать пером листы бристольской бумаги. Раз уж на то пошло, почему бы не писать гусиным пером? Эта торжественность, вносимая некоторыми в самый скромный акт нашего ремесла, раздражала меня. (Скромность, заметим, не обходится без гордыни аскезы.)
Я не раз отмечал неадекватность, неудобство этой торжественности. На роскошной мелованной бумаге или на самой обычной почтовой открытке золотое перо скользило, иногда не слушалось меня до такой степени, что портило мой почерк. Чтобы противодействовать этой угрозе, я писал по-крестьянски «осторожно» (отсюда сравнения с полем, с лемехом). Я также замечал, что в скором поезде (TGV