Люди часто прибегают к подобным мыслям, чтобы смягчить последствия тревоги, в том числе страх перед болезнью и смертью. Непостижимое изобилие жизни делает наше собственное существование такой малостью, которая не заслуживает того, чтобы посвящать ей так много хлопот и страхов. Разве не так? Но у меня никогда не получался пирог, обещанный кулинарным рецептом. Я старался считать каждую неведомую мне жизнь — даже самую безвестную, самую жалкую — незаменимой, единственной и заслуживающей столько же, ни больше и ни меньше, участия, сколько и моя собственная. Но для меня тот яркий пламень жизней, который горит на поверхности земли, по-моему, нисколько не преуменьшает мою жизнь, а придает ее мукам невообразимую значительность.
И чего стоит роман, в котором не будет содержаться хотя бы намек на эту тайну, хотя бы уголек из этого пылающего костра? Ибо в каждом угольке заключен весь огонь.
Наше возвращение в Париж в конце августа было отмечено оживлением тех навязчивых страхов, которые отравили часть нашего лета. Соседи сказали нам, что в последние дни июля у нас в доме несколько раз срабатывала система сигнализации. В последние дни июля? Неужели наши воры приехали с юга в Париж, чтобы тут опробовать на замках наших дверей ключи, найденные в моем чемодане? Предположение не казалось невероятным. Они пренебрегли загородным домом и взялись за главное место проживания. Бред подозрительности и висячих замков возобновился. В этом теплом сентябре я каждый вечер поспешно закрывал ставни, выходившие в слишком темный провал сада. Я не выходил из дома, не включив воющие сирены, которые по возвращении забывал выключать, что вынуждало меня носиться под этот вой по дому до тех пор, пока мне не удавалось успокоить соседних консьержей, звонивших мне по телефону, вероятно в надежде поболтать с Арсеном Люпеном. Пришел слесарь и поставил новые, невероятно дорогие, неприступные замки. Едва нацарапав две странички, я тотчас их ксерокопировал, потом прятал — как будто занимался изготовлением поддельных банкнот — в самых невероятных тайниках, о которых через четверть часа забывал.
Позднее, дней через десять, наше безумие растворилось во вновь обретенных парижских обязанностях; прекратились мои бессонницы, а главное, исчезли те кошмары, в которых мне снилось, будто я сплю и (во сне) уверен, что сейчас внезапно проснусь, спрыгну с постели и увижу на своем письменном столе синюю папку с моей рукописью, в целости и сохранности. Так прошли первые дни сентября.
В воскресенье 11 сентября 1994 года, в день открытия сезона охоты в департаментах, расположенных к югу от Луары, около семи вечера раздался телефонный звонок. Раскатистый, искореженный южным акцентом, слишком громкий для телефонной трубки, в которой он гулко отдавался, голос, удостоверившись, что это я, небрежно бросил: