Вы решили взбрыкнуть? Собрались тут учинить террор и диктатуру? Ха-ха-ха! Это что, ноу-хау для России? Новое экономическое чудо, которое на самом деле никакое не новое, а из года в год повторяющееся старое. Вечное! Вам хоть кол на голове теши, а вы всё за своё. В России столько было и есть всяких терроров и диктатур во всевозможных их проявлениях и чисто национальных заморочках, что если бы от этого зависело ваше благополучие, то русские бы были уже самыми счастливыми людьми в мире. Вы счастливы? Скажите, вот вы, именно вы счастливы?
* * *
– Помнишь ли, как стоял ты под татарином на поле Куликовом? Помнишь, как золотилась заря первыми лучами солнышка, как утренние птички щебетали да заходились этим своим переливчатым перезвоном аж до самозабвения? Как каждая травинка, каждая былинка, каждая козявушка мира Божьего, пробуждаясь от сна, ликовала новому дню, новому сегодня, не ведая до времени, что для многих, ой как для многих завтра уже не настанет? Всякая тварь бессловесная счастлива этим незнанием. Но не ты. Ты ведал. Знал всецело и совершенно, что это солнышко ласкает тебя, может статься, в последний раз.… И боялся.… Да, боялся.… Как не хорохорься ты сегодня, что не говори высокопарно о героизме, о непреклонности русского духа, о решимости пострадать за отечество и Христа его … боялся и трепетал всеми клеточками души человеческой. И именно потому, что она человеческая – не деревянная, не железная, обездушенная и обезличенная. А трепетная, живая, желающая, жаждущая жизни, никак не представляющая себе иного, помимо жизни, способа существования. Да и кому хочется умирать, особенно когда так явно, так жизнеутверждающе пробуждается природа, когда каждая клеточка организма, каждая наималейшая частичка своего собственного Я настолько тонко и слитно настроена в унисон со всем сущим в мироздании, со всем живущим и зовущим жить, что и передать, представить себе нельзя. Когда настолько ясно и отчётливо видишь, слышишь, понимаешь, ощущаешь, что вот она жизнь, вот она какая есть на самом деле, непередаваемая, неописуемая никакими словами никаких самых богатых и щедрых на определения языков. Какая она тонкая, неуловимая, необъятная в своей малости, что осознать и ощутить её возможно только в минуты неотвратимой близости смерти. А смерть близка была как никогда. Она бродила в среде твоей, касаясь тебя костлявой лапой, обдувая тебя ледяным дыханием своей близости, как трепетная невеста жаром любви брачное ложе, аж мурашки по коже. Она выбирала себе жертвы. Отсчитывала, отмеряла своё. Снисходительно ухмылялась упрямству, нежеланию твоему, несогласию ни в какую уступать ни капельки, ни наималейшей капелюшечки от вот этого самого ощущения единства со всем сущим, живым, пусть безмерно далёким, но неимоверно близким в эту минуту. И чему уступать, на что менять – на безликое, отстранённое, неподвластное никакому пониманию небытие. Это же какое насилие над душой?! Какую нечеловеческую муку, боль, терзание испытывает она бедная в минуты неотвратимой близости смерти?! Настолько одна только эта мысль противоестественна её беспредельной сущности, настолько дикая, до самых выворачивающих на изнанку судорог противная её природе, что в одночасье легко, как глотнуть воздуха, можно лишиться рассудка.