На одной из запорошенных снегом скамеек парка, покрытый пушистым белым саваном и от этого почти слившийся с интерьером, неподвижно сидел человек. Впрочем, то, что это был человек, догадаться можно было далеко не сразу, настолько гармонично он вписывался в окружающую его обстановку. Скорее можно было подумать, что это куча мусора, или большой мешок подарков, оставленный здесь незадачливым Дедом Морозом накануне, когда парк, как и весь город, буквально гудел от новогоднего празднования. Тогда не один из Дедов Морозов, набравшись для сугрева и пущего веселья горячительным, мог где угодно оставить не только свой мешок, но и даже внучку-Снегурочку, не уступающую Деду ни в весёлости нрава, ни в желании согреться. Только широко открытые, слезящиеся грустью глаза да наполовину опорожнённая пузатая бутылка COURVOISIER, стоявшая у его ног, могли подсказать, что сидящий на заснеженной скамейке зимнего парка всё-таки был человеком. Как уже было сказано, он сидел неподвижно, как мумия. Он замерзал, но абсолютно не чувствовал холода, может от того, что мысли его в данную минуту были заняты совершенно другим, может, от того, что человек этот был изрядно пьян.
Вдруг, прямо над ним, едва не задев крыльями верхушки голубых елей, благоразумно насаженных здесь добрым градоначальником аккурат перед выборами, пролетела большая белая птица и скрылась за живой изгородью парка. Ну, птица и птица, пролетела и пролетела себе, мало ли птиц летает по небу? Наверное, не мало, и это событие не произвело бы никакого впечатления и не оставило бы никакого следа в данном повествовании. Если бы буквально через минуту из-за ели, росшей позади скамейки, на которой сидел замерзающий человек, не появился другой, тоже, по-видимому, человек, но совершенно иного рода.
– Эй, солдатик, ты чё сидишь-то тут? Притомился никак от новогодних гуляний? Отдохнуть решил?
Старик – вновь прибывший выглядел на все восемьдесят, а то и девяносто лет, только живой уж очень – подошёл к скамейке, присел рядышком и легонько подтолкнул сидящего в плечо.
– Да! Ноне Новый Год удался, кхе-кхе, – продолжил он, усаживаясь поудобнее. – Снегу маловато, но ничё, людЯм всё одно весело. Глянь, скока всего понавыпито, и не сосчитать.
Площадь маленького городского парка со светящейся разноцветными огнями ёлкой посередине была усеяна пустыми бутылками, жестяными банками и прочей порожней посудой, отжившей уже свой век и умирающей в тишине парка под всё нарастающим снежным покровом. Старика это обстоятельство, похоже, забавляло, он всё время ёрзал, как бы выискивая более удобное положение своего тела на скамейке, беспрерывно кряхтел и удовлетворённо цедил в полголоса сквозь густую седую бороду: «Эх, ёк-мотылёк, пять тебе за это!» Казалось, его нисколько не беспокоило то обстоятельство, что замерзающий рядом человек не проронил до сих пор ни единого слова и даже не шевельнулся, будто окаменелый. Только немигающий взгляд куда-то в пустоту говорил о том, что человек ещё не замёрз окончательно. Не то чтобы взгляд был живым, или выражал какую-то мысль. Напротив, глаза человека ничего не выражали, абсолютно остекленевшие и мёртвые, как у плюшевого мишки. Жизни им придавала одна малозначительная особенность: замерзающий на скамейке городского парка человек плакал.