– Кто ты? – проговорили оттаявшие уста, обращаясь к старику, а глаза, живые, умные глаза уже внимательно изучали изборождённое глубокими морщинами лицо, наполовину спрятанное в густой седой бороде, и добрый, весёлый, с мягким отеческим прищуром взгляд.
– Кхе-кхе! Кто? А Дед Мороз, кто ж ещё! Только не новогодний, а Рождественский.
Старик встал со скамейки, потёр, кряхтя, ещё раз ладонь о ладонь, потоптался на месте, как бы решаясь на что-то, чего, с одной стороны, вроде бы, не следовало делать, а с другой, совсем не помешало бы сейчас.
– Эх, солдатик, ёк-мотылёк! Ну, давай что ли по единой из твоей пузатой, да пора мне.
Человек нагнулся, обхватил плохо ещё слушающимися пальцами горлышко бутылки и, оторвав её от мёрзлой поверхности земли, протянул старику. Тот, как фокусник достал откуда-то из рукава два хрустальных фужера, и, приняв из рук «солдатика» бутылку, наполнил последние.
– Эх! Ёк-мотылёк, пять тебе за это! – оценил коньяк старик, когда холодная от долгого стояния на морозе, но вместе с тем обжигающая и оживляющая внутренности жидкость провалилась в недавно ещё замерзающий организм человека. – Ну, недосуг мне тут с тобой, солдатик, дела.
Старик прокряхтел ещё что-то в усы и, скрипя валенками по свежевыпавшему снегу, поковылял за скамейку, к большой, пушистой ели.
– Да, с Рождеством тебя, солдатик! И не забудь, чудеса впереди!
Человек проводил взглядом чудного старика, встал со скамейки и, повернувшись вслед скрывшемуся за елью, хотел, было, крикнуть вдогонку ответное поздравление, но неожиданный шум хлопающих воздух крыльев над головой отвлёк его. Он инстинктивно поднял глаза кверху и увидел быстро удаляющуюся в бездонную черноту ночного неба большую белую птицу, через мгновение обратившуюся в яркую «Вифлеемскую» звёздочку.
* * *
Вот и написан роман. Поставлена точка. Не хотелось бы точку. Если бы многоточие…
Я сижу в жарко натопленной комнате за своим рабочим столом и любуюсь, как чёрненькие солдатики буковок, выстроившись в стройные шеренги строк, причудливо сплетаются в загадочный узор повествования. Зачем он, этот узор? Для чего? Или для кого? Кто найдёт его? А кто пройдёт мимо? Для кого он станет понятным и близким? А для кого пустым и не заслуживающим внимания? Этого я ещё не знаю. В эту праздничную ночь я предназначенное мне сделал. Остаётся отдать своё дитя провидению, доверить повсеместно сопровождающему Рождество чуду и ждать. Ждать терпеливо и доверчиво, когда тот, кому предназначены эти строки, каким-то невообразимым, волшебным образом, несмотря на всю естественную для праздника суету и занятость захочет отыскать, и главное, отыщет их среди массы информации, как литературной, окололитературной, так и вовсе нелитературной, живущей своей обособленной, самодостаточной жизнью внутри всемирной паутины. А, отыскав, остановится, остановившись, поймёт, поняв, примет, как своё, только ему теперь принадлежащее чудо. То самое Рождественское чудо, которое не дало мне замёрзнуть под снегом, засыпавшим городской парк, которое вернуло к жизни и помогло дать жизнь новому. Это новое я с лёгким сердцем отпускаю сейчас в свободный путь на поиски другого такого же сердца.