Стрижка (Славкин) - страница 10
Звонит телефон. Парикмахер одним прыжком оказывается у него.
Алло!.. Алло!.. Да-да, парикмахерская… Что? Кто это говорит?.. (Сникает.) Мы работаем до восьми. Но в семь двери закрываются. Так что, если хотите обслужиться, приходите до шести. У меня уже все забито, я работаю с последним клиентом… Завтра?.. Кто может знать, что будет завтра…
Парикмахер кладет трубку. Некоторое время неподвижно стоит над телефоном, уставившись на него. Потом выхватывает из кипящей ванночки распаренную салфетку и быстро набрасывает ее на лицо Клиента.
Я люблю ее!.. Я люблю ее!.. Эти списки – они меня не касаются. Я люблю ее! Это мой ребенок. Она моя жена. Я люблю ее! И ребенка люблю! (Массирует лицо Клиента. Бьет его по щекам.) Мне никого другого не надо. Я океан, и ее дельфины… Я люблю ее! Я люблю ее! Я люблю ее! Все! (Сдергивает с лица Клиента салфетку. Ровным тоном.) Вот, немного терпения, и у вас новая кожа, дышит каждая пора. Чувствуете, кожа, как у младенца, – гладкая, розовая, чистая… Вообще все не так плохо, как оно есть на самом деле. В армии у нас – я служил три года, – когда кто-нибудь чего-нибудь выкинет, сержант вызывал того перед строем и показывал ему два растопыренных пальца, вот так (показывает два растопыренных пальца – указательный и безымянный) показывал и спрашивал: «Сколько нарядов вне очереди?» Провинившийся смотрел на пальцы и говорил: «Два». – «Пять! – кричал сержант. – Римское!»
Парикмахер стремительно направляется к телефону, судорожно набирает номер, в трубку.
Ты сволочь! Я не с тобой. Слышишь, я не с тобой! Вычеркни меня из своего списка! Я – восемнадцатый. Вычеркни! Я не с тобой! (Швыряет трубку на рычаг. Возвращается к креслу.) Ну вот, сейчас мы отфрезеруем с боков – и порядок. (Стрижет.) Эту операцию я делаю всегда старой машинкой. У меня к ней рука привыкла, и особо важные операции я делаю всегда ею. Почти антикварная вещь. Старая немецкая фирма «Баумгардт». (Демонстрирует машинку.) Отец с войны привез. Он не был парикмахером, но меня стриг всегда сам. Этой машинкой. Наголо. Раньше в школе все мальчики должны были ходить остриженные наголо. Обратите внимание, на послевоенных школьных фотографиях все ребята похожи друг на друга, все под нулевку. Детскому парикмахеру легко было тогда работать. Фасон один. Я помню, как холодно было выходить на улицу после стрижки. Даже летом. Голова становилась легкой, как воздушный шарик. Казалось, вот-вот взлетит. Уж очень тщательно стриг меня отец перед экзаменами. Вот эта машинка буквально вгрызлась в мою голову. Чтоб не торчал ни один волосок. И чтобы всем было видно, что у меня две макушки. Да-да, у меня две макушки. Это сейчас не заметно, а тогда, после отцовской стрижки, они сияли, как две луны. Отец очень гордился моими двумя макушками и хотел, чтобы все их видели. Я должен был вырасти счастливым. Каждый раз после стрижки отец стучал согнутым пальцем по моей голове и говорил: «Хорош арбуз». Утром в день экзамена на нашей коммунальной кухне я глотал яичницу… Странное дело, моя любимая яичница в те утра имела вкус резины. Меня всего колотило от страха перед экзаменом. Чай проваливался в живот кусками… Такой был семейный ритуал: вечером накануне экзамена отец меня стриг, а мать стирала белую рубашку, а утром, когда я ел резиновую яичницу, она эту рубаху гладила, и я надевал ее еще теплой. Не очень-то приятно в жаркий день надевать на себя теплую рубаху… Я все экзамены сдавал в одной и той же белой рубашке – счастливой. Так считалось. Две макушки и счастливая рубашка – не много ли выпало на одного?.. Верхняя пуговица у меня была всегда расстегнута, а чуть пониже ее мама закалывала мне ворот булавкой, чтобы шея все-таки не была слишком открыта, чтобы выглядел я поскромнее. И вот эта булавка впивалась мне в шею на всех экзаменах, сюда