– Кто я такой? Так я же в натуре абортмахер! То бишь цирюльник, подрабатывающий подпольными абортами. Парикмахер – абортмахер! Какая разница! Люди делают одну работу, просто у одного ножницы длиннее.
Борис вовремя вклинился в жёсткий разговор, который обещал закончиться мордобоем и вызовом милиции. Ведь его приятель был – настоящий порох и вспыхивал от любой искры.
– Что за несправедливость, командир! – кипел Лёня, которого Нефёдов буквально оттащил от «наехавшего» на него номенклатурного деятеля. – Воевали, не экономя себя про неприкосновенный запас, а теперь любой лаковый штиблет делает тебе лимонную морду! С его то гнойным голосом этому инициативному малохольному только арию «занято» верхом на сортире исполнять. А этот «Паганини местного разлива» меня! – красу и гордость Одессы-мамы, лезет строить!
При этих словах бывшего сослуживца Нефёдов не смог сдержать улыбки.
А Лёня всё продолжал негодовать:
– Нет, напрасно, батя, ты вмешался! Раз он рискнул меня задеть, то в первом действии пьесы этот деятель имел бы у меня счастье что послушать ушами про свою родню и себя любимого. А в антракте я бы этой харе протокольной по шляпе так шваркнул, что он и мявкнуть не успел бы, как в соседнюю свежевырытую могилку лёг бы навеки. Был бы этому номенклатурному писателю с печатями в портфельчике досрочный аллес капут с деревянным макинтошем21 и музыкой впридачу. Только он бы её не услышал.
Идущий с похорон народ опасливо обходил подозрительного субъекта, потрясающего кулаками и бросающего мстительные взгляды по сторонам.
– Даже на похороны не позвали, гады! Случайно сегодня утром узнал, что Васька умер, и его будут хоронить – возмущался Красавчик.
Полчаса спустя, когда однополчане расположись за столиком какой-то убогой пивнушки (помянуть товарища на его свежей могиле строгие сотрудники элитного кладбища им не позволили), Борис спокойно урезонил приятеля, который всё никак не мог успокоиться:
– Ну не позвали, и не позвали… в конце концов, это их внутрисемейное дело – его домочадцев. Мы-то его помянем. Чего ты взбухать22 то вздумал?
Всегда страдавший манией величия (отнюдь не в лёгкой форме) одессит от обиды даже поперхнулся бутербродом с килькой. Он долго откашливался, осуждающе зыркая на того, кому, словно отцу родному, доверчиво распахнул свою полосатую, как матросская тельняшка, душу. Потом с оскорблённым видом заговорил о себе в третьем лице:
– Да, Красавчик не ангел! Но почему меня такие вот – любой жопе затычки, как тот магнат особого посола, – всю дорогу учат жизни и даже за человека не считают. С фронтовым другом, который мне как брат был, проститься не дали! Не жизнь, а сплошные вырванные годы!