Костя не сразу заметил, как Лара во время разговора пересела на подоконник, подобрала под себя ноги. Она смотрела вдаль, сквозь толстые стёкла, за которыми виднелась мерцающая огнями Москва. Иногда Лара на мгновение умолкала и посматривала на телефон, словно ожидала звонка. Она сама иногда сквозь долгий монолог ловила себя на посторонней мысли: а ждёт ли она звонка или нет. Ждала, ждала – и в то же самое время знала, что бессмысленно. Ответом было глухое молчаливое эхо ненабранных звонков, ненаписанных писем, непрошептанных слов, неоставленных поцелуев.
Лара посмотрела на Костю, отпила из чашки почти остывший кофе, улыбнулась и продолжила:
– Какой-то рок. Женщины в моей семье встречают его… первого… и всё, пропадают.
– И ты, Лара? – тихо спросил Костя. Он боялся услышать ответ, но Лара промолчала. Она встала с подоконника, закурила и, повернувшись так, что можно было видеть только её профиль, стала смотреть на золотые купола храма.
– Мама очень любила отца. Она не часто о нём говорит, но, думаю, она так и не смирилась с потерей.
– Его тоже арестовали?
– Какой ты милый в своей наивности, Костя. – Лара медленно прошлась по комнате. – Сталинские репрессии тогда остались уже в прошлом, это было время войны в Афганистане. Мне было три года, а папе пятьдесят четыре. Мама умоляла его никуда не ехать, но он не послушался. Он такой был у нас, настоящий коммунист, к тому же ещё служил в военной авиации. У него был железный характер, по словам мамы. Он верил партии, любил свою родину. И мама с ним поехала бы, если бы не я. Пока меня не было, она с ним везде ездила, по всей России моталась.
Десять лет у них не было детей. Мама рассказывала, что отец переживал и винил себя в этом – он же получил серьёзное ранение во время Великой Отечественной войны, но отшучивался: мол, хорошо, что нет малыша – дома можно в тишине чай пить. А тишины-то и не было никогда: у них дома постоянно гости, вся элита компартии, папины товарищи по работе, именитые соседи – и все к ним. Но как только она сказала папе, что беременна, – счастливее его не было. Гордый, с сияющими глазами, он ходил и говорил: «Вот теперь я точно настоящий генерал, а раньше только чин был». К ним продолжали приходить гости, но уже не так часто. Это были три года маминого счастья, наша маленькая семья: мама, папа и я.
Мама меня растила. Когда она встретила папу и тот ей сделал предложение, она бросила консерваторию. Дома было пианино, но она только для нас играла. Меня пыталась учить… А потом… когда папы не стало, всё…
Маму вместе со мной выселили – вдова Героя Советского Союза, генерал-полковника, а жилплощади для двоих слишком много. Тогда, кажется, только по девять квадратных метров полагалось на человека, а у нас были все сто пятьдесят. Папины заслуги учли, министерство обороны прислало бумажку с серой полосой, и мы переехали в дом рядом с метро «Смоленская», типичную хрущёвку. И как мама всю жизнь росла с рассказами о доме, так и я выросла с тем же.