Лаборантки с кафедры гигиены питания завидуют Люсе с Любой. У тех вонь от подопытных мышей и крыс, там банкеты не закатишь, а их кафедра – чистенькая, уютненькая, ни пробирок, ни штативов, никакой подопытной живности. И начальство, и научный состав – одна большая семья. Лишь Анна Ивановна держится особняком. Больше всех работает, меньше всех получает.
Но и у Анны Ивановны есть одна человеческая слабость – она собирает открытки с кошечками и все про кошек. Марки, и этикетки, и статуэтки.
Кошками ее можно задобрить. Люба ей марки подарила с кошками из республики Бангладеш. За кошечек она печатает и кафедре питания. У них по штату нет машинистки, и все к ней подмазываются, с кошечками. Так что она часто остается в лаборатории допоздна. Ну а что ей дома делать? Ни мужа, ни детей. Кошки и те не живые.
Любе надоело раскрашивать, и она пошла на соседнюю кафедру. Люся уехала на Площадь Восстания собирать взносы. В кабинете заведующей все выбирали фасоны из «Бурды». Элеонора Ивановна советовала, у нее был вкус, Ираида Игнатьевна жаловалась на отсутствие пригодной материи, Сильвия Эрнестовна искала для своих двойняшек-олигофренок что-то простенькое, но с изюминкой, Инесса Фердинандовна все хаяла – и фасоны, и их нравы, и современную молодежь, Вероника Петровна часто отвлекалась на телефонные звонки, к тому же у нее свой стиль, английский, и все это нынешнее разнообразие не для нее. У Мирей Матье всегда одна и та же прическа. И у каждой женщины должен быть свой стиль, плевать на новомодные западные журналы.
К концу рабочего дня опять вспомнили про неразобранный шкаф с бумагами бывшей завкафедрой, профессора Сорской. Два года прошло после ее смерти, пора все рассортировать по папкам. Летом. Когда циклы будут выездными и лаборатория опустеет.
Все ушли. Анна Ивановна в охотку напилась растворимого кофе, постояла у окна, поглазела на колокола Крестовской церкви, на крыши сараев, отданных под гаражи. Когда они вселились на Графский, вокруг церкви ютились частные домики, их вскоре снесли, а сараи оставили. «Четвертый на восьмой, пятый на одиннадцатый…» – доносилось со станции Рижской.
Она убрала с глаз долой безграмотный отчет Ираиды Игнатьевны и достала из ящика рукопись писателя Рукавишникова.
«Реальный предмет, будучи воплощен в слове, не исчезает и не растворяется в нем, как сахар в воде, – перепечатывала Анна Ивановна, морщась. – Он стоит скалой, только обмывают его и шлифуют волны новых смыслов. Эти смыслы суть пена, пузырями вскипающая у подножья скалы. Образ, созданный на основе реального предмета, дает ему, предмету, иное истолкование. Образ отторгается от реальности, как дитя от матери при родах. Но дитя не отрицает мать, оно лишь придает женщине, его родившей, новый смысл».«Зачем пускается он в философию, – переживала Анна Ивановна, – Такую рукопись ему живо завернут. Что, скажут, за новые смыслы? Причем скала и пена пузырями?»