У меня не ревность — у меня инстинкт самосохранения полного профиля. И, естественно, моя неизбывная забота об успехах прогрессизма, светлом будущем Отчизны и благосостоянии всего Человечества.
— И на что ж они сговаривались?
— Нынче ночью, как туман ляжет, купаться пойти. На Ведьмин омут.
Зашибись… Омут, в котором я два года назад утопил «цаплянутую ведьму» и княжеского вирника Макуху, превращается в место любовных свиданий, вздохов при луне и экстремального отдыха молодёжи!
Типа: а пойдём ночью на кладбище! — А не забоишься? — А давай бояться вместе. Под одним одеялом.
Sic transit gloria mundi! В смысле: так проходит мирская слава!
Я тогда так переживал. Кого-то убивал, волновался, выдумывал всякие хитрости и злобствования. Такой напряг был! Я тогда по самому краюшку смерти прошёл! А теперь там молодёжь в обжималки и потерашки играется.
Точно сказано насчёт глории — «свист транзит»! И этот… мунди — уже без моей глории.
Надо сходить. Позырить. По местам боевой славы.
«Ведьме на шею привязали крупный булыжник из «гадючьих камней». Взяли за руки и за ноги и, не снимая тряпку, которой была замотано её разбитое лицо, бросили в воду. Волна плеснула по камышу, обрамлявшему бочажок по краю. Белое тело мёртвой пророчицы пошло головой вниз в глубину, на дно. Чем глубже, тем темнее была вода. Очертания обнажённого тела покойницы становились всё более нечёткими, смазанными, расплывающимися. Наконец, тело достигло цели. Камень взбаламутил придонный ил и остановился. Нагое женское тело замедлило движение, но не замерло, а плавно продолжало опускаться. Смутно видимые через толщу воды, туда же, на дно стоячего болотного омута, медленно покачиваясь, опускались и чёрная, извивающаяся змеёй от лёгких подводных струй, коса её, и несвязанные, будто поправляющие волосы извечным женским движением, тонкие белые руки. Наконец, и само тело остановилось в своём неспешном падении в толще темнеющей с глубиной воды. Но белые ноги её всё ещё длили свой путь. Они продолжали удаляться от меня в неясную мглу и казались ещё более стройными, ещё более длинными. Всё также неспешно продолжали они опускаться, постепенно расходясь и сгибаясь в коленях. Принимая наиболее естественное, наиболее удобное для себя, наиболее свободное положение. Поднятая булыжником со дна омута придонная муть неторопливо заволакивала очертания женского тела. Делая его всё более неясным, загадочным, волнующим, тревожащим. Тревожащим абсолютной наготой, абсолютной свободой, абсолютным равновесием своим в глубине, в толще тёмной, но прозрачной воды, абсолютным раскрытием, незащищённостью и расслабленностью. Пришедшее, наконец, к своему концу. В тех же самых болотах, где и начался её столь кровавый, столь богомерзкий «божественный» путь. Конец. Финиш. Омут…».