– Только, пожалуйста, не говорите, что я перешел в православие! И при Иоффе тоже – ведь он такой ортодоксальной семьи…
Это уже 13-е превращение Сокольского, на этот раз, думаю, уже последнее. Говоря на официальном языке, он вернулся «в первобытное состояние».
В Екатеринославе мы простояли еще несколько дней. Гуляя по улицам, наткнулись на двух немецких солдат, которые покосились на газыри моей черкески.
– Патроны?
Я показал им пустые гильзы.
– Sind Sie jüdisch?[146] – обращается ко мне один из них, по глазам и жестам несомненный семит.
Хевсуры считают меня своим по крови… Черкесы видят во мне убыха. А тут, на юге России…
– Фуй, какой вы интеллигентный, – говорит мне молоденькая еврейка, – совсем как наш еврей…
Я собираю все свои лингвистические познания, усвоенные от Эверлинга, почерпнутые из грамматики Кайзера и учебника Керкевиуса:
– Nich geringsten![147]
Оба, и семит, и его спутник, кровный немец, вступают со мной в разговор, выражая свое удивление неожиданному развалу России.
– Doch Bolschewismus ist eine Krankheit[148], – возражаю я. – По дождите немного, он обойдет всю Европу, и первое, где он начнет выдыхаться, это будет Россия!
Семит пытается возражать. Его товарищ пожимает плечами.
– Doch Lassen Sie ihn ihre Meinung haben![149] – говорит он. Обедая на вокзале, нам пришлось встретиться еще с группой немцев, которым, как и нам, видимо, было приятно посидеть за роскошным table d’hote’ом, где проворные официанты подавали одно за другим бесподобные блюда, как по мирному времени.
Три немца, очевидно, Einjahriger[150], по-нашему, вольноопределяющиеся, оживленно стучали ножами и вилками, выбирая все самое дорогое. Они уселись в центре стола, как раз напротив нас.
– Was sagt er? Ich kann nicht vestehen![151] – обратился ко мне один из них, указывая на официанта с салфеткой под мышкой, который положил перед ним счет. – Müssen wir bezahlen?[152]
Все трое поднялись: «Herr Leutnant, Herr Leutnant! Sagen Sie uns ob wir etwas bezahlen müssen?[153]» – затараторили они вдруг, обращаясь к дверям, но в комнате не было никакого лейтенанта, и все трое стали понемногу пятиться к выходу, пока совсем не исчезли из виду. Официант молча пожал плечами и пошел убирать тарелки.
Опять движемся скачками от станции до станции. «Nur immer Langsam voran!»[154] – как напевала Алисынька у Волконских. За эти полтора-два месяца мы многое повидали в дороге… На остановках отправлялись по соседним деревням покупать яйца, масло, молоко, творог, жареных кур и гусей, сало. Теперь около Мариуполя целых две недели питались роскошной осетриной… Дорогой молодежь повлюблялась, кое-кто поженился. Одна даже произвела на свет. Ссорились и мирились, вызывая на дуэль… Однажды явились немцы с обыском. Все попрятали оружие. Барыни, в порыве патриотизма, позапрятали наши револьверы и карабины туда, где раки зимуют… Чего только не было дорогой!