В Мечетинской все напоминало мне наш лагерь под Красным. Приятно было познакомиться со всем командным составом, который я немедленно обошел, чтоб лично войти во все нужды.
В воскресенье повидал весь высший персонал в станичном хане: Маркова с его неизменной нагайкой через плечо; смуглого и чернобородого Кутепова[158] с его постоянным спутником Третьяковым; Боровского и других. Отдых в Мечетинской оживил всех.
Приятно было глядеть на здоровые загорелые лица, отлично пригнанное, хотя и потрепанное снаряжение, на втянутых коней. «Ничего напоказ, все для дела!» – таков был общий девиз.
Крошечная армия насчитывала всего 3000 штыков и сабель при семи орудиях. В запасах состояло 60 000 патронов и 60 снарядов. По словам участников, потери ранеными и убитыми в сражениях немедленно восполнялись наплывом свежих людей, ускользнувших от красных. Командиры производили вид серьезных, закаленных в боях. По их словам, боевые диспозиции исполнялись во что бы то ни стало. Пехота состояла главным образом из боевых офицеров, бывших ротными и взводными на Великой войне, и немногих старых солдат. Они шли в атаку редкими цепями, во весь рост, с трубкой в зубах, с полной верой в своих начальников. Память Корнилова и погибшего с ним полковника Нежинцева свято чтилась, про Маркова и других рассказывали чудеса. На походе генералы Алексеев и Деникин шли пешком, старики генералы ехали погонщиками в обозе. Тыла не существовало, так как весь отряд от авангарда до арьергарда простреливался артиллерийским огнем, и противник окружал его со всех сторон.
В артиллерии, в марковской батарее, у полковника Машина я узнал, что у него было два юнкера Беляева[159] – один, раненый, остался в Екатеринодаре, другой проделал весь поход наводчиком орудия. За ним послали… Через несколько минут передо мной появился первенец моего брата, его гордость и надежда, милый Ася, которого мне позволили увести к себе на один день.
– Это был единственный отрадный день за весь поход, – говорил мне бедняжка, – когда впоследствии мы свиделись в Екатеринодаре.
Мы вымыли его, вычистили, положили на чистую кровать и накормили сытным ужином. До поздней ночи обменивались мы впечатлениями… От него я узнал многое. Чистые дети – им было всего по 17 лет – они гнушались грабежами, голодали, чтоб не украсть крестьянской курицы, и потом с огорчением увидали, как война развратила все святое. Я предлагал ему выхлопотать назначение его ко мне. Он отказался: ему казалось постыдным покинуть товарищей.
За несколько дней в Мечетке я уже, что называется, сел в седло в общую жизнь и почувствовал себя на своем месте.